Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

начинаются с букв «re-»), которым придается необычайно большое значение в МГП и которые следует отличать один от другого. Наименее привлекающим внимание, но далеко не самым незначительным является термин «взаимность» [ «reciprocity»]. Он почти не присутствует в текстах МГП, но без осуществления принципа взаимности на практике от всех текстов МГП едва ли было бы много пользы, поскольку не все воюющие стороны станут проявлять такую святость, чтобы соблюдать ограничения и выполнять свои гуманитарные обязательства, столкнувшись с противником, который систематически отказывается поступать аналогичным образом[432]. О «мести» [ «revenge»] не приходится и помышлять при серьезном отношении к МГП; желание отомстить за поражение, унижения, оскорбления и т. п. можно считать неотъемлемой чертой ментальности обычного человека и бойца, но это чувство слишком субъективно по своей природе и слишком необузданно в своих проявлениях, чтобы можно было терпимо относиться к нему в законопослушном обществе. «Возмездие» или «ответный удар» [ «retaliation»] и «реторсия» [ «retortion»], эмоционально менее нагруженные слова, означают то, что при определенных обстоятельствах может представлять собой меры и действия, являющиеся разумным и законным ответом на неразумные, хотя и законные эксцессы противоборствующей стороны, но в юридическом словаре они имеют иное значение, чем «репрессалии»[433]. Репрессалии – это обдуманный и преднамеренный противоправный акт, предпринятый в ответ на противоправный акт противника; хотя репрессалии могут носить незаконный характер, их оправданием служит то, что никакие другие меры не в состоянии остановить незаконные действия противника. Предполагаемой функцией репрессалий является лишь сдерживание и предостережение. Властные инстанции на протяжении долгого времени признавали репрессалии, за неимением ничего лучшего, приемлемыми в качестве последнего средства принуждения к соблюдению норм права войны, при этом не отрицая связанного с такими действиями риска.

Такова теория репрессалий. На практике же они больше служили оправданию или прикрытию эксцессов, чем их ограничению. Репрессалии в том виде, в каком их изображает теория, требуют большого объема информации, проявления самоограничения, доброй воли и времени (пока проверяются факты и поддерживается открытая связь с противником), т. е. всего того, что редко присутствует в реальных условиях войны. Наиболее приемлемые репрессалии, как утверждалось, это те, которые остаются не более чем угрозами[434]. Те же, которые на деле имели место в современной истории, пошли значительно дальше. Их можно подразделить на две категории. Во-первых, во время обеих мировых войн именно репрессалии использовались Великобританией и Германией в качестве оправдания или предлога для эскалации взаимных эксцессов на море, а во Второй мировой войне – эскалации массированных бомбардировок городов, кульминацией чего стало применение Германией так называемого V-оружия. Это оружие, неизбирательное действие которого было неустранимым, получило свое обозначение «V» не от слова «победа» (по-английски «victory»), как склонны были думать простые британцы, а от немецкого Vergeltung, – «возмездие», или «репрессалия». Тенденция к неконтролируемому раскручиванию спирали репрессалий и контррепрессалий проявляется почти каждый раз, когда к ним прибегают, и это является одним из основных аргументов против их применения.

Вторая категория инцидентов, которая создала репрессалиям дурную славу, привлекла внимание общественности во время процессов над военными преступниками после Второй мировой войны. Именно ссылкой на общее понятие репрессалий Германия пыталась оправдаться и уйти от ответственности за свою стандартную тактику действий в ответ на акты саботажа и нападения на немецких солдат со стороны участников Сопротивления в оккупированных странах Европы. В число этих действий входили казни «заложников» из числа местных жителей, количество которых варьировалось в зависимости от времени и места, но все же редко составляло меньше чем десять местных жителей за одного немца, а в самых вопиющих случаях доходило и до нескольких сотен за одного. Такие «коллективные наказания» (респектабельное определение того, что на самом деле представляло собой акты террора) были настолько характерной чертой немецкой политики военной оккупации и фигурировали в столь многих процессах над военными преступниками, что один из самых важных даже стал известен как «процесс о заложниках», хотя его официальное название было «США против Вильгельма Листа и др.» (USA vs. Wilhelm List et al.). Центральное место в этих судебных разбирательствах и соответствующих решениях занимает вопрос, представлявший – и до сих пор представляющий – огромный интерес для военных и юристов, поскольку, как не преминули указать адвокаты защиты, оккупационные войска любой страны склонны жестко реагировать на действия народного сопротивления, и, как показывают военные руководства самих государств-победителей, не только немецкая армия считала уместным в подобных обстоятельствах брать в заложники мирных жителей и применять коллективные наказания. Но свидетельства того, что совсем недавно происходило во всех оккупированных государствах Европы (и самые ужасные эксцессы имели место в ее восточной части), не давали малейших оснований для сомнений в том, какое решение будет правильным. И это относится даже к судьям, чье мышление находилось под столь сильным влиянием традиционных представлений о войне, что они были склонны соглашаться с мнением немецких генералов, воспринимавших «банды партизан» не как «законную воюющую сторону… а как диверсантов, в случае задержания подлежащих расстрелу на месте»[435].

Масштабы, в которых в ряде случаев производились казни заложников и применялись коллективные наказания, были признаны чрезмерными, устрашающими и террористическими; некоторые добавили бы, что они были еще и квазигеноцидом. Действия, которые были осуждены, не были репрессалиями в строгом понимании этого термина, это были меры возмездия, выходившие за пределы разумной пропорциональности и справедливой избирательности. Судьи по делу «США против Листа и др.» осудили их, но не так строго, как могли бы, не будь соответствующий закон сформулирован столь неявно и расплывчато. Этой проблемой – злоупотреблением правовым понятием репрессалий, которое во время Второй мировой войны приобрело еще более возмутительные формы, чем во время Первой, – МГП занялось в явном виде не в ходе суда, а в ЖК 1949 г. Эти конвенции – ЖК1, ЖК2 и ЖК3 – запретили репрессалии, исходя из интересов тех категорий жертв войны, которые являлись предметом их заботы. ЖК4 с ее широким спектром мер защиты гражданского населения на оккупированных территориях налагала специальные запреты на взятие заложников, мародерство, «коллективные наказания и всякие меры запугивания или террора», а также (отдельно, как бы желая подчеркнуть, что эти угрозы не следует путать с реальными действиями) «репрессалии в отношении покровительствуемых лиц и их имущества воспрещаются»[436].

Казалось бы, такое бескомпромиссное устранение прежней расплывчатости закона должно было решить проблему. Однако эти запреты 1949 г. не положили конец спорам о репрессалиях, а ознаменовали новый их этап. Они не затрагивали вопроса о том, можно ли применять репрессалии, например бомбардировки, против гражданского населения не на оккупированной территории, а на территории, занимаемой противником. Кроме