Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

благоразумно воздержаться от приобретения запрещенного оружия только в том случае, если существуют убедительные доказательства того, что им не обладает ни одно государство, помимо тех, с которыми вооруженный конфликт абсолютно исключен. Именно этим в первую очередь объясняется тот факт, что Женевский протокол 1925 г. о запрещении применения отравляющих газов оказался не слишком успешным[426]. Он представлял собой не более чем обязательство ВДС не применять конкретный вид оружия. Оптимистично настроенные читатели протокола могли бы предположить, что ВДС будут благодарны за то, что им не надо расходовать средства на приобретение этого оружия. Но как государства могут позволить себе это, если не будут уверены, что их потенциальные противники также не обладают им? Не говоря уже о том, что каждая более или менее значимая в военном отношении держава, подписавшая протокол, обусловила свое присоединение к нему и его выполнение оговоркой, означающей, что оно будет соблюдать запрет только в том случае, если и противная сторона также не будет его нарушать. Без запрета на разработку, производство и накопление запасов этого вида оружия, а также без надежных мер контроля за его выполнением простое запрещение применения химического оружия суверенными государствами было суетой сует.

Современное движение за замену протокола 1925 г. (который, напомним, налагал запрет на применение и химического, и бактериологического видов оружия) более эффективным и универсальным правовым инструментом, как и движение за реформу МГП в целом, восходит своим начала к 1960-м годам, однако с самого начало оно попало в другую категорию, так как его цели, как считалось, могут быть достигнуты главным образом посредством урегулирования с участием органов международного сообщества, занимающихся разоружением и контролем над вооружениями. Вскоре был достигнут скромный успех, когда в декабре 1971 г. Генеральная Ассамблея ООН одобрила Конвенцию о запрещении разработки, производства и накопления запасов бактериологического (биологического) оружия и токсичного оружия и об их уничтожении, разработка которой заняла всего три года. Она была встречена «с определенным энтузиазмом», так как была «первой настоящей мерой по разоружению» и предусматривала важные меры по периодическому ее пересмотру. Но в ней отсутствовали положения о контроле за выполнением, и о скромном масштабе ее успеха говорит тот факт, что три конференции по пересмотру конвенции, проведенные к настоящему времени, посвятили бóльшую часть времени обсуждению того, как сделать более политически приемлемым и надежным с точки зрения науки контроль за соблюдением конвенции, настоятельная необходимость которого теперь не подлежит никакому сомнению[427].

Для того чтобы добиться чего-то в отношении химической войны, потребовалось гораздо больше времени; причиной этого не в последнюю очередь было мнение, широко распространенное среди государств, не обладающих ядерным оружием (включая те, которые предположительно не обладают им), что химическое оружие – это «атомная бомба для бедных стран». Этот довод, в его самом респектабельном виде, формулировался следующим образом: до тех пор, пока несколько богатых государств обладают монополией на ядерное оружие и пока они не достигли значительного прогресса на пути к всеобщему сокращению ядерных вооружений, как это обещано Договором о нераспространении ядерного оружия, для менее богатых стран в качестве защиты от ядерной угрозы будет благоразумно приобрести и держать в резерве, на случай необходимости принятия ответных мер, запасы оружия, которое не более противозаконно, чем, по общему мнению, ядерное. Такой аргумент, помимо его притягательности для государств с менее презентабельными целями, здраво напоминал ядерным державам об аморальных аспектах их собственного положения. По понятным причинам он нашел своих сторонников в странах «третьего мира», которые с радостью увидели в нем возможность для бедных противостоять богатым, а также у части арабских стран, одержимых ненавистью к Израилю, заявлениям которого об отсутствии у него ядерного потенциала они не верили. Все это осложнило и замедлило продвижение к заключению Конвенции о запрещении химического оружия, которая с самого начала была отделена от своего биологического двойника и была открыта к подписанию только теперь, в начале 1990-х годов.

Как всегда, самым острым был вопрос о контроле. Для производства самых необходимых существенных компонентов химического оружия достаточно небольших установок, а сами эти компоненты могут допускать использование в мирных целях. Передача оружия должна контролироваться, так же как и его производство. Естественно, государства и частные компании не больно-то склонны допускать инспекции на местах и без предупреждения, а только такая форма проверки и позволяет осуществлять настоящий контроль. Государства неохотно идут на это из соображений безопасности и суверенитета, а частные компании, не в последнюю очередь, – из-за риска промышленного шпионажа и желания защитить свои патенты. Но за чисто технологическим аспектом контроля скрывается и политический вопрос: Quis inspectabit ipsos inspectores?[428]

Тем не менее, несмотря на все эти трудности, переговоры продолжались на разных международных форумах. На самом важном и активном из них – Конференции ООН по разоружению, в январе 1993 г. была принята всеобъемлющая Конвенция о запрещении разработки, производства, накопления и применения химического оружия и его уничтожении, которая запретила «не только химические отравляющие вещества как таковые, но и средства их доставки и любые устройства, предназначенные для применения химического оружия». Для достижения этой цели была предусмотрена тщательно разработанная система процедур контроля под руководством вновь созданного специального международного органа – Организации по запрещению химического оружия со штаб-квартирой в Гааге. Процедуры проверки пошли значительно дальше всех тех мер, которые предпринимались раньше в какой-либо другой сфере; они включают такое понятие, как «инспекции по запросу» (других участников Конвенции. – Прим. перев.), и не только на «объявленных объектах», но и на тех, которые не были объявлены. Насколько быстро и безболезненно будет установлен такой беспрецедентный режим разоружения, покажет будущее. Представитель Швеции, принимавший активное участие в разработке конвенции, так отозвался о ее перспективах: «Конвенция вступает в силу через 180 дней после даты сдачи на хранение 65-й ратификационной грамоты, но ни в коем случае не ранее чем через два года после ее открытия к подписанию». То есть в лучшем случае в 1995 г. «Однако, – продолжает он, – существует риск, что готовность некоторых государств отказаться от возможности обладания химическим оружием будет увязана с реальным или предполагаемым наличием ядерного оружия у некоторых других государств. Эти увязки, вероятно, могут усложнить весь процесс»[429].[430]

Репрессалии

В ДПI запрет на репрессалии налагается неоднократно[431]. Чтобы должным образом понять такое настойчивое повторение, надо обратиться к другим аналогичным запретам, содержащимся в протоколе, касающимся, например, коллективных наказаний и взятия заложников, а также к тому, как именно понимается слово «репрессалии» в международном праве. «Репрессалия», или «ответная мера» [ «reprisal»], – один из группы тесно связанных между собой терминов (в английском языке все они