Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

населения»[391]. Очевидно, что такая формулировка устанавливает довольно высокий порог – чтобы начал действовать запрет, ущерб должен иметь все перечисленные последствия, а не какое-то одно из них, поэтому очень вероятно, что для выборочного и дозированного применения средств воздействия на природу, например вроде тех, которые применялись во Вьетнаме, этот запрет вряд ли будет непреодолимым барьером.

К этим общим запретам на действия, угрожающие природной среде, и на манипулирование ею современное МГП добавляет еще два конкретных запрета в отношении действий с особо пагубными последствиями. Наиболее важной в этой связи является ст. 56 ДПI. Под «опасными силами», упомянутыми в заголовке этой запутанной статьи, подразумеваются такие, которые высвобождаются в результате нападений на «плотины, дамбы и атомные электростанции». Сама же статья представляет собой смелую попытку свести к минимуму вероятность нахождения убедительных оправданий для нападений на подобные объекты. Объем этой статьи и тщательность ее аргументации являются естественным результатом взаимодействия исторических фактов и мифов, которые привели к ее появлению, и сложности самой проблемы, которую она пытается решить. Британские бомбардировки 1943 г. двух немецких плотин Моне и Эдер, часто упоминаемые в тандеме, как Хиросима и Нагасаки, подобно этим двум более известным августовским бомбардировкам 1945 г., не перестают служить источником оживленных дискуссий среди специалистов по военной этике и настоятельно взывают о необходимости разборчиво подходить к такого рода действиям. Американские бомбардировки плотин и дамб в Северной Корее и Северном Вьетнаме по-прежнему остаются наиболее спорными и до определенной степени представленными в искаженном свете эпизодами в истории воздушных войн[392].

Опасности, которые таят в себе атомные электростанции, слишком хорошо известны, чтобы подробно рассматривать их. Взрывное высвобождение таких опасных сил, безусловно, не может не вызывать самого резкого протеста, и ответственность за их избежание и предотвращение частично лежит и на подвергшейся нападению стороне, поскольку опрометчиво размещать военные цели вблизи подобных сооружений или строить последние в непосредственной близости от населенных пунктов. И все же представляется, что эта статья не до конца осуществила свою задачу. Будучи продуктом работы трезво мыслящих законодателей, которые стремились совместить императивы военной необходимости с требованиями гуманности и в данном случае защиты окружающей среды, ст. 56 неявно признает, что такого рода сооружения могут при определенных обстоятельствах иметь большое, а иногда даже решающее значение для воюющей стороны. Поэтому статья не содержит абсолютного запрета на удары по ним и оговаривает в параграфе 2 ряд жестких и трудно выполнимых условий, при которых такие нападения будут считаться правомерными. Возражения против этих условий – состоящие не только в том, что они чрезмерно строги, но и в том, что требования к качеству и количеству разведданных, которые в этой связи должна будет собрать потенциальная нападающая сторона, могут оказаться нереалистичными, – решительно выдвинул один из высокопоставленных юридических экспертов Пентагона, не преминув одновременно покритиковать и другие положения этой статьи[393].

Другой конкретный запрет появился в Конвенции ООН 1980 г., ее (третьем) Протоколе о запрещении или ограничении применения зажигательного оружия. Этот запрет на деле означает немного. В ст. 2 (4) знакомая оговорка о военной необходимости в большей или меньшей степени нейтрализует действие первой половины этой статьи, где запрещатся «превращать леса или другие виды растительного покрова в объект нападения с применением зажигательного оружия». Подводя итог вышесказанному, трудно удержаться от повторения вывода, к которому пришел Фолк: «Результатом становится запрет на недобросовестную, карательную или мстительную тактику, но не происходит никакого вмешательства, которое бросало бы вызов самой логике войны»[394].

Вероломство

Нечасто употребляемое слово «вероломство» [perfidy] и несколько старомодное слово «предательство» [treachery] используются МГП, чтобы квалифицировать обман и уловки, которые в той или иной степени неправомерны. Обман и уловки, которые не выходят за рамки законности и которых существует великое множество, попадают в категорию «военных хитростей» или, используя старый французский термин для определения этой сферы военного искусства, – ruses de guerre. Разграничительная линия между актами вероломства или коварства, с одной стороны, и ruses de guerre – с другой, может быть неясной и запутанной. Это сложная и неустойчивая область МГП, что с готовностью признают занимающиеся ею юридические эксперты. Но это исключительно важная сфера, поскольку вероломство нацеливает свой удар в самое сердце всего «проекта» МГП[395].

Понятие вероломства, как оно применяется в правовых актах и авторитетных комментариях, решает вопрос не вполне удовлетворительно, поскольку они пытаются представить вероломство как преступление лишь с правовой позиции. Этого недостаточно, разве что для узкопрофессиональных юридических целей, так как вероломство по своей сути точно так же является преступлением и с точки зрения религии, и с точки зрения этики. Никогда не следует забывать о том, что право войны, там и тогда, где и когда оно зарождалось, первоначально было в первую очередь вопросом религии и этики и только с течением времени, в ходе процессов социального развития и политического усложнения, перешло в сферу права. Оно возникло в рамках этики и до сих пор продолжает опираться на нее[396]. Столь частое появление МГП в общественных дискуссиях непосредственно объясняется интересом людей скорее к этике и ее приложениям в различных сферах, чем к политике и военному делу. Вооруженные силы также не хотели бы порывать связь с ней. К примеру, национальные руководства по военному делу в разделах, посвященных обзору основополагающих принципов, иногда содержат исторические понятия рыцарства и чести. Однако само по себе это мало что значит, поскольку, как известно, воины часто реализуют свои понятия о чести как самым низменным, так и самым благородным образом[397]. Но из правовых актов по МГП явные ссылки на эту этическую основу исчезли.

Тем, кто имеет дело с МГП, конечно, не надо обладать чересчур богатым воображением, чтобы понять его этическую природу и почувствовать близость этого этического измерения в принципах и ценностях международных организаций, действующих на его основе. Важнейшие принципы Международного движения Красного Креста и Красного Полумесяца и его гуманитарный идеал, носящий универсальный и светский характер, были воплощены в МГП благодаря особому статусу, которым Женевские конвенции наделили МККК и связанные с ним национальные общества Красного Креста и Красного Полумесяца. ВДПЧ и ее «расширенная семья», включающая международные пакты 1966 г. о правах человека и т. д., демонстрируют широкий спектр этических принципов и их приложений, от которых современное МГП уже стало в значительной степени неотделимым. Они очень подробно воплощают ожидания международного сообщества относительно того, как человеческие существа должны воспринимать друг друга и вести себя друг с другом при встрече, причем не только в сообществах, составляющих их ближайшее окружение, но в любом