Ленинизм и теоретические проблемы языкознания - Федот Петрович Филин

По Моссу (Mauss), племя юки в Калифорнии делит все предметы на два класса:

1) члены племени юки,

2) весь остальной мир.

В языке племени масаи в Африке различается класс мужчин и другой класс, к которому они относят женщин, детей, рабов. Но эта классификация применяется только к членам своего племени. Когда же речь идет о соседнем племени куафи, то это племя целиком, включая мужчин, относится ко второму «женскому» классу. Этим масаи выражают свое презрение к людям племени куафи, как слабым и трусливым. «Мужским» показателем снабжаются также названия больших и импонирующих предметов, а «женским» – названия предметов малых и слабых (Бушан). В языке Авесты термином xrafstra- обозначаются, с одной стороны, враждебные племена, с другой – хищные звери и вредные насекомые.

Готские þiuda ‘народ’ и þiuþ ‘добро’ рассматриваются обычно как два этимологически не связанных слова. Между тем нет ни формальных, ни семантических препятствий к их сближению вместе с другими относящимися сюда германскими и кельтскими словами[423]. Соответствующее славянское *tjudj- означает ‘чужой’.

Прямое отношение сюда имеют и случаи, когда этнические названия содержат оценочную характеристику, положительную в отношении своего племени и отрицательную в отношении соседей. Ср., например, самоназвание чукчей луораветлан – букв, ‘настоящий человек’ и, с другой стороны, слав. nemecъ ‘немой’. Проекция социальных отношений на весь мир принимает иногда довольно сложный вид, о чем ниже.

На приведенных и многих других примерах можно видеть, как социальные отношения, отношения людей друг к другу накладывают определяющий отпечаток на формирование и всю работу сознания. Субъектом сознания выступает не индивид, а коллектив. И все вещи вокруг осознаются и оцениваются с точки зрения интересов коллектива.

Если сейчас мы воспринимаем подобные классификации как пережитки, то на заре очеловечения они были вполне актуальными. Работа сознания начиналась с осознания своего коллектива в его противоставлении другим коллективам и в дальнейшем отражала все модификации и перипетии этих отношений. Противопоставление «мы» и «не-мы», будучи первой социальной классификацией, было и первой лексико-семантической оппозицией. И если старые животные аффективные сигналы и выкрики продолжали служить физическому самосохранению, то новые, уже человеческие слова-символы были выражением коллективного самоосознания и самоутверждения. Они стали как бы первой общественной идеологией.

Коммуникативная функция не была ведущей на начальных этапах. Несложные в то время коммуникативные потребности продолжали в основном обслуживаться сигналами биологического уровня. Как ни важно было сообщать друг другу что-либо внутри коллектива, не менее важным стало другое: найти выражение пробудившемуся сознанию своей коллективной личности и своему праву на место под солнцем. Этому и служили первые слова. То были уже не инстинктивно вырывавшиеся возгласы-сигналы. Они стали особо отрабатываться и «культивироваться», им приписывалась особая, мы теперь сказали бы «магическая» сила. Они были элементом духовной культуры, а не технического прогресса, что не помешало им со временем, в процессе семантической «нейтрализации» и технизации стать могучим орудием и научного познания и технического прогресса. Но об этом ниже. Если бы коммуникативная функция была доминирующей на заре человечества, языки смежных и контактирующих групп с самого начала пошли бы по линии сближения, унификации и слияния. Между тем мы до сих пор видим, как самые мелкие и мельчайшие языковые группы с поразительной цепкостью держатся за родную речь, хотя коммуникативные нужды повелительно толкают их на путь языковой ассимиляции и объединения с соседями. Эта цепкость есть наследие того времени, когда язык был выражением социальной особенности, отказаться от которой означало потерять свое лицо. Язык вместе с пением, музыкой, плясками, украшениями, изобразительным искусством входил в один нарождающийся синкретический комплекс примитивной идеологической надстройки. Весь этот комплекс возник из одного источника: из потребности дать выражение завоеванному в коллективном труде и в борьбе с другими группами общественному самосознанию и самоутверждению. К этому раннему периоду «очеловечения» следует относить и начатки тотемических представлений: осознавший себя как личность коллектив мыслит себя в некоей интимной связи с определенными предметами внешнего мира, с небом, солнцем, животным, растением. По словам Моргана, все, что племя относит к себе: люди, животные, местности, предметы – снабжается тотемным показателем. Эти действительные и воображаемые связи нужны для той же цели: социального самоутверждения.

В дальнейшем судьбы языка как «второй сигнальной системы» оказались иными, чем судьбы других компонентов примитивной духовной культуры. Но начало, истоки речи ведут туда же, что истоки музыки, искусства, тотемических представлений. Вся человеческая духовная культура выросла из социальных символов. Рождение коллективного самосознания явилось тем рубежом, с которого началась новая, человеческая эра в истории нашей планеты, началась история человечества.

Когда, в какую эпоху возникла человеческая речь? Ответить с уверенностью на этот вопрос вряд ли возможно. Хотя слова, которые мы сегодня употребляем, по своему возрасту не уступают ископаемым каменным орудиям, но какая колоссальная разница! Каменный топор мы находим почти в том самом виде, как он вышел из рук создавшего его мастера; слова нашей речи, прежде чем получить то звучание и тот смысл, в каком мы их теперь употребляем, претерпели за десятки тысячелетий столько фонетических, словообразовательных и семантических преобразований и метаморфоз, что восстановить, как они звучали и что означали в устах людей каменного века так же немыслимо, как по виду и форме нашей мебели определить, как выглядели деревья, из которых она была сделана. Слова в отличие от каменных орудий нельзя раскопать и приурочить к определенным стоянкам первобытных людей.

В конспекте I тома «Всемирной истории», подготовляемой ЮНЕСКО, Джакетта Хоукс справедливо замечает, что, поскольку изучение человека в раннем периоде может опираться лишь на остатки его материальной культуры, есть опасность приписать преувеличенное значение прогрессу техники. Гораздо большее значение тогда, как и теперь, имеет психическая жизнь человека, в особенности его стремление интеллектуально и эмоционально определить свои отношения с окружающим миром. Мы добавили бы: в особенности – с другими человеческими коллективами. И, быть может, историю человечества следует начинать не с появления первого каменного орудия или первого глиняного горшка, а с того времени, когда сношения между человеческими группами или, пользуясь выражением Герцена, их трение друг об друга стало регулярным явлением и наложило определяющий отпечаток на жизнь первобытного общества, на психику и поведение первобытных людей.

По мнению историков первобытного общества, весь ранний палеолит человеческая популяция в Европе и других частях света была редкой. Еще в мустьерскую эпоху мы имеем дело с обособленными группами охотников, разбросанными на огромной территории и лишь изредка и случайно встречавшимися друг с другом[424]. Если так, то с