Ленинизм и теоретические проблемы языкознания - Федот Петрович Филин

нашей точки зрения это равносильно признанию, что речь не могла возникнуть в раннем палеолите. Рождение первых слов как социальных символов предполагает в качестве обязательного условия постоянные контакты между двумя или несколькими коллективами. Слово как символ коллектива теряет всякий смысл, если оно не противопоставляется другому символу другого коллектива. В одной, отдельно взятой, изолированной человеческой общине речь не могла зародиться, какого бы прогресса она ни достигла в других отношениях. Слово могло родиться только в контакте двух человеческих трупп, как огонь высекается столкновением двух кремней. И поскольку археологический материал позволяет установить, с какого периода популяции пралюдей настолько уплотнились, что постоянные контакты между группами стали неизбежными, то этим именно периодом следует датировать рождение чудесного дара речи. Таким периодом был, по-видимому, поздний палеолит, солютрейская или мадленская эпоха[425].

Как я уже говорил, теория глоттогенезиса не является праздной тренировкой фантазии, «Gedankenexperiment», по выражению Л. Згусты[426]. Она составляет неотъемлемую часть общей теории языка, как социально обусловленной познавательной, экспрессивной и коммуникативной системы. Однако, для того чтобы занять подобающее место в общей теории языка, глотто-генетическая теория должна «работать». «Работающей» мы называем такую концепцию, которая помогает уяснению сущности языка и правильному пониманию всего глоттогонического процесса. Неверно, что представления о происхождении языка не допускают проверки и не имеют критерия истинности. Есть такой критерий. Он заключается в оперативности этих представлений в общелингвистическом плане. Можно строить сотни догадок и предположений о том, как возникли первые слова, но мыслима только одна оптимальная концепция, как язык стал тем, чем он стал; каким образом в скудном инвентаре первых слов оказались заложенными потенции для могучего развития и расцвета человеческой речи, во всем богатстве и сложности ее строя, во всем многообразии ее разновидностей. Короче говоря, оптимальная глоттогенетическая теория должна у самых истоков речи вскрыть основные движущие силы всего языкового развития. Излагаемая нами теория социальных символов дает, нам кажется, ответ на ряд таких вопросов, мимо которых проходят «классические» теории звукоподражаний и междометий, с разными вариациями возрождающиеся снова и снова.

Не дает на них ответа и теория «трудовых выкриков» Л. Нуаре, также имеющая сторонников в наше время[427]. Допустим, что десять или двадцать видов трудовых действий имели десять или двадцать видов вокального сопровождения. Что же дальше? Где тут предпосылки для превращения языка в универсальное орудие мышления и общения? Мы этих предпосылок не видим. Если трудовые выкрики были рефлекторными, т.е. связь между выкриком и данным трудовым действием носила элементарный психофизиологический характер, то «трудовые выкрики» должны были быть одинаковыми у всех первобытных орд, занятых одинаковыми или сходными трудовыми процессами. Это было бы простым продолжением биологической линии и могло породить только закрытую систему, т.е. привести к тупику на новом уровне. Если же связь между выкриком и трудовым действием была условной, то встает законный вопрос: откуда взялась эта условность? Быть может, члены каждой орды собирались и договаривались, каким звуковым аккомпанементом сопровождать какое трудовое действие? Но для того, чтобы договариваться, надо уже иметь коммуникативную систему, иметь язык…

Никакая теория возникновения языка, которая не объясняет с самого начала условный (социально обусловленный) характер связи между звучанием и значением, не может приниматься всерьез. О человеческой речи можно говорить только с того момента, как возникла эта условность. Все, что было или могло быть до этого – звукоподражания, идеофоны, экспрессивные и трудовые выкрики – становилось человеческим словом лишь тогда и постольку, когда и поскольку оно вовлекалось в набор социоразличительных средств, т.е. знаков, служивших для различения одного коллектива от другого.

Естественные выкрики и звукоподражания были лишь сырьем, из которого надо было отработать слова, с тем чтобы они своим звучанием четко противоставляли один коллектив другому. Сущность совершенного скачка состояла в том, что отношения между формой и содержанием словесного знака вырвались из биологической связанности и вошли в пеструю игру социальных связей и оппозиций. Межгрупповые языковые оппозиции были прекрасной школой звукопроизносительных и звукоразличительных способностей человека. Новая общественно обусловленная связь между звучанием и значением предъявляла совершенно новые требования и к звуковой и к семантической стороне первичной лексики. Звукопроизносительная способность, которая была до этого одной из естественных функций организма, становилась искусством. Искусство же требует постоянной тренировки и совершенствования.

Легко понять, почему функция социальной символики открыла перед языком безграничные возможности развития, о которых не могло быть речи, пока предок человека оставался в замкнутом кругу биологических сигналов. Отныне все закономерности общественного развития находили в языке то прямое, то косвенное отражение. Язык стал чутким регистратором общественных процессов и изменений. Всякие перемены, сдвиги, колебания в отношениях как внутри коллектива, так и между соседними коллективами находили отзвук в языке, ибо язык и родился для выражения этих отношений.

Мы не можем восстановить в деталях социальные процессы в первобытных ордах, но легко представить, что типичными были два явления:

1) объединение двух или нескольких групп в одну и

2) распад одной группы на две или несколько групп.

Посмотрим, какие последствия могли иметь эти процессы для примитивной лексики. Разумеется, рисуемая нами картина будет носить упрощенный, схематический характер. Но наша задача состоит не в восстановлении деталей, а в том, чтобы наметить самые общие мыслимые линии развития.

Первый случай. Два коллектива сливаются в один. Естественно, что антагонистическая семантика «мы» – «они», питавшаяся межгрупповыми оппозициями, теперь, после объединения, теряет свое значение, как для Ромео и Джульетты рухнула и утратила значение вся идеологическая надстройка, которую две их фамилии возвели над своей вековечной враждой.

Допустим, что до слияния символом одного коллектива был звуковой комплекс a символом другого – комплекс b. Тогда новый объединенный коллектив будет располагать уже четырьмя отработанными «лексемами»: a, b, ab, ba. Одной из этих «лексем», скажем ab, достаточно, чтобы служить символом нового, объединенного коллектива. Остальные три тем самым высвобождаются для нейтральных, объективных, не окрашенных социальными оппозициями наречений. Межгрупповые оппозиции социальных символов преобразуются во внутриязыковые, предметные. Человек делает открытие, что слова могут обозначать вещи безотносительно к тому, «наши» они или «не наши».

Это был целый переворот в сознании людей. Он открывал путь для познания действительности, как она есть, а не только, как этого требует примитивный эгоизм коллектива. Иначе говоря, создаются предпосылки для первых проблесков объективного, научного познания. Многократное повторение процессов объединения и взаимопроникновения коллективов влечет за собой быстрое, в геометрической прогрессии обогащение лексики и ее все более широкое применение для объективного познания мира в повседневном труде и борьбе за существование.

Второй случай. Единый коллектив распадается на два. Допустим, что до распада символом коллектива служил диффузный звукокомплекс