Ленинизм и теоретические проблемы языкознания - Федот Петрович Филин

a, различные варианты которого a1, a2 и т.д. не осознавались и употреблялись безразлично. Распад коллектива на две оппонирующие группы кладет конец этому безразличию. Одна группа отрабатывает в качестве своего символа вариант a1, другая – a2. Проступают смутные очертания того, что мы называем теперь фонемой. Звукоразличение служит различению социальных групп. Фонология выступает с самого начала как социофонология.

Звукопроизносительная и звукоразличительная тренировка, обусловленная сложными и изменяющимися межгрупповыми отношениями, имела первостепенное значение. Язык не мог родиться раньше, чем возникла способность модуляции и селекции звуковых знаков. А эта способность оттачивалась во взаимодействии социальных групп и была бы немыслима без такого взаимодействия.

На приведенных простейших примерах слияния и распада коллективов видно, как эти социальные процессы с необходимостью влекли за собой постоянное обогащение и совершенствование речевых средств и их все более широкое применение как для субъективных, окрашенных коллективным эгоизмом, так и нейтральных объективно-познавательных наречений. В отлитие от биологического тупика, в котором функционирует звуковая сигнализация обезьян, язык человека становился открытой системой, т.е. способной к бесконечному количественному и качественному прогрессу. Если бы человеческая речь началась с звукоподражаний или выразительных выкриков, она никогда не выбралась бы из такого же тупика. Выход из этого тупика могла дать только новая, социальная функция звуковых сигналов, функция выражения пробудившегося сознания своей принадлежности к коллективу.

Осознать мир, бытие – это значило осознать их в отношении к своей социальной группе. Другого сознания не существовало. Яркую иллюстрацию к оказанному дают германские языки, где глагол *þeud- ‘объяснять, делать понятным’ (нем. deuten) происходит от *þeudo ‘народ’ (нем. deutsch): понимать, толковать объективный мир означало понимать и толковать его для своей социальной группы, в ее интересах.

Резюмируя все сказанное выше о генезисе сознания и речи, нам остается повторить нашу основную мысль: происхождение языка – проблема не биологическая, даже не антропологическая, а социологическая. Антропогенез в нашем понимании – это прежде всего социогенез. Нет сомнения, что и биологическая мутация и техническая революция (создание искусственных орудий труда и борьбы) неотделимо присутствуют в антропогенетическом чуде. Но они присутствуют в нем как подчиненные. С того момента, как первичные социальные организации осознают себя как личности, противостоящие другим таким же личностям, их взаимные контакты и соперничество в повседневной производственной деятельности, предъявляя все растущие требования и к психофизическому и техническому потенциалу, становятся сильнейшим фактором биологического, интеллектуального и технологического прогресса.

Селективная работа сознания

Работа сознания по активному освоению объективной действительности включает с самого начала три основные операции: селекцию, обобщение, классификацию. Эти три операции распознаются уже в первом акте сознания, состоявшем, как выше было сказано, в осознании своего коллектива. Здесь налицо селекция, то есть выделение своего коллектива из всей воспринимаемой действительности. Здесь налицо обобщение, поскольку символ коллектива становится также символом всего, что коллектив, реально или в воображении, относит к себе. Здесь, наконец, налицо классификация, поскольку свой коллектив противоставляется другим коллективам и только в этом противоставлении обретает четкую осознанность.

Указанные три операции прослеживаются на всем протяжении развития речи и определяют в основном лексико-семантическую систему каждого языка. Нет надобности подчеркивать, что в каждой из этих операций социальный фактор является решающим. Это вытекает с необходимостью из общественной природы самого сознания.

Остановимся кратко на каждой из операций сознания, иллюстрируя ее несколькими простейшими, хорошо известными лексико-семантическими фактами.

Начнем с селективной работы сознания. Элементарное наблюдение показывает, что не вся объективная действительность доходит до сознания. Тысячи вещей, явлений, признаков, существуя объективно, могут не существовать для нас. Они воспринимаются, то есть воздействуют на наши воспринимающие органы, но не осознаются. Между восприятием и осознанием существует порог, который переходят только некоторые элементы действительности. Происходит это потому, что, в отличие от восприятия, которое пассивно, сознание обладает активно-селективной направленностью. Из пестрого калейдоскопа мелькающих явлений оно выбирает или отбирает лишь некоторые элементы. В зыбкий, колеблющийся туман восприятий, впечатлений и образов оно вносит свой организующий и классифицирующий принцип. Чем определяется этот принцип? Общественной природой сознания. В отличие от восприятия, которое есть акт психо-физиологический, осознание есть акт социальный.

Общественная практика людей определяет, чтó попадает в поле сознания и чтó выпадает из него. Осознается то, что существенно с точки зрения этой практики. Остается за порогом сознания то, что для нас безразлично. Иными словами: любой предмет осознается человеком лишь постольку, поскольку он становится для него общественным предметом.

К. Маркс писал в одном из своих писем:

«Даже самые выдающиеся умы принципиально, вследствие какой-то слепоты суждения, не замечают вещей, находящихся у них под самым носом»[428].

Это свойство было несомненно присуще и тем выдающимся умам каменного века, которые создавали человеческую речь.

Различные языки дают многочисленные примеры поразительной «слепоты» людей к некоторым явлениям и отношениям объективной действительности и столь же поразительной «зоркости» к другим. Простейший пример – обозначение цвета и красок. Изучая эти наименования у разных народов, мы замечаем с одной стороны странную на наш взгляд «ненаблюдательность», «безразличие», «путаницу» в отношении одних цветов и оттенков и, наоборот, величайшую наблюдательность, точность в отношении других. В ряде языков (например, в осетинском) серый, синий, голубой и зеленый цвет обозначаются одним и тем же словом. Но в этих же и других языках могут различаться самые тонкие оттенки мастей животных и существовать даже особые слова для обозначения животных с пятном на лбу, с полосой на спине и т.п. В чем здесь дело? Неужели целые народы страдают дальтонизмом? Конечно, нет. Различие между, скажем, голубым и синим цветом отлично воспринимается всеми. В этом отношении никакой разницы между народами нет. Разница между ними может быть только в том, что не для всех это различение одинаково актуально и поэтому не у всех оно подымается от ступени восприятия на ступень осознания-наречения. Синий и голубой цвета не различаются потому, что это различение в данных условиях хозяйства и быта не является общественной необходимостью. Наоборот, хозяйственно важные оттенки (масти домашних животных у скотоводов, тончайшие оттенки красок у ковровщиц и т.п.) получают точную и дифференцированную терминологию.

Хорошо известны чрезвычайная детализация и богатство терминологии, относящейся к некоторым животным у народов, для которых эти животные стоят в центре хозяйственного интереса: верблюд и лошадь у бедуинов, кенгуру у австралийцев и др. У овцеводов Кавказа десятки названий для мелкого скота в зависимости от пола, породы, масти и пр.

Давно отмечено, что различия пола у животных получают разные лексические обозначения лишь в том случае, если эти различия имеют определенное хозяйственное значение, т.е. если самец и самка с хозяйственной точки зрения