Живой как жизнь. О русском языке - Корней Иванович Чуковский

А те немногие древние слова, которые еще уцелели, перекрашены в новую краску. Например, такое слово, как «разница». Прежде это слово не употреблялось само по себе, а требовало предлога между: разница между чем и чем. А теперь мы постоянно говорим:

– Получили разницу? Когда же нам выдадут разницу?

В какие-нибудь две-три недели у Даля составился бы огромный добавочный том словаря, многообразно отражающего нашу эпоху, потому что, как выразился современный поэт:

В словах, доселе незнакомых,

Запечатлен великий год —

В коротких Циках, Совнаркомах.

И в грузном слове Наркомпрод.

Современному поэту эти слова очень нравятся, хотя он и сам говорит, что они, как бурьян, вырастают на развалинах былого.

Дивлюсь словесному цветенью.

Я все б внимал! И все б глядел!

Слова ложатся вечной тенью

От изменяющихся дел.

Страдая, радуйтесь, поэты!

Как луг, узорится молва.

Да разрушаются предметы!

Да созидаются слова![77]

Но обывателю эти слова не по вкусу. Он произносит их немного конфузясь, как будто они неприличные. И словно мстя им за то, что он с утра до ночи вынужден осквернять ими губы и уши, рассказывает о них анекдоты.

Анекдотов бездна – ехиднейших. Мы слышали их тысячи раз. О том, что Биржевая Барачная Больница на нынешнем языке – Би-Ба-Бо. О том, что Заместитель Комиссара по Морским Делам – называется теперь – Замком по морде. Что Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты на теперешнем языке – просто ХЛАМ. А недавно разыскали чорта: – Чрезвычайный Отдел Разгрузки Транспорта!

Московские негоцианты, назначая друг другу свидание, так и говорят:

– Твербуль Пампуш!

В этом есть что-то малороссийское, смачное, сдобное, пахнущее сметаной и вишнями: Твербуль Пампуш. А на самом деле это – Тверской бульвар, Памятник Пушкину.

Особенность всех этих новых слов заключается в том, что почти каждое из них, по воле случая, приобретает тот или иной национальный колорит: если Твербуль Пампуш кажется сивым хохлом, вроде Тараса Бульбы, то такие шустрые слова, как Пто, Пепо, Лито, Изо, Myзo, представляются уху французами. Фабком – добродетельный немец. Zu fabkommen – это вполне по-немецки.

А Совнархоз и Совхоз разве не звучат по-испански? А Уоткол чем не американское слово? Тут и Уолт Уитмен и нью-Йоркская газета The call. На самом же деле – это уездный отдел коллектива…

II

Размышляя об этих недавно возникших словах, я с гордостью вспоминаю, что, еще задолго до их появления, пророчески предсказывал их.

Во времена допотопные, в 1913 году, в одной своей тогдашней статье я писал:

«Хочется нам или нет, такие слова неизбежно нагрянут в нашу закосневшую речь… Слова сожмутся, сократятся, сгустятся. Это будут слова – молнии, слова – экспрессы… Такая американизация речи исторически законна и необходима. Ведь, когда мы автомобиль называем авто, а метрополитэн метро, когда, вместо утомительных слов: конституционно-демократическая партия, мы двусложно говорим к-д, а вместо: Южно-Русское Общество Торговли Аптекарскими Товарами, говорим инициально Юротат, здесь именно разные методы такого сгущения, убыстрения речи»[78].

Это я выписываю не для того, чтобы похвалиться пророческим даром, а чтобы показать, что революция только ускорила тот процесс, который происходил и помимо нее, до нее.

Обыватель же, сам пугаясь своего словотворчества, отмахивается от него анекдотами. В этих анекдотах сказался робкий протест обывателя против чужих ему новшеств.

Но когда же и к какому новшеству обыватель относился не враждебно? О каком новшестве не сочинял анекдотов? Обывателю ли осознать ту огромную языковую революцию, которую теперь переживает Россия? Что если наша деревенская неторопливая речь давно уже нуждается в такой революции? Что если в этой революции залоги великого будущего? Откуда мы знаем, отвергнет ли эти слова единственный блюститель русской речи – народ? Смеем ли мы осуждать их огулом? И даже эти склеенные, неживые слова, вроде мопса и попса (Московский округ путей сообщения, Петербургский округ путей сообщения), в которых мы привыкли ощущать бесплодный канцелярский онанизм, мертвую бюрократическую выдумку, что если и их оправдает история, как неизбежное зло на пути к урбанизации захолустного русского слова?

Не дико ли, что обо всем этом сложном и огромном движении до сих пор судили одни обыватели! А те, кому оно ближе всего, литераторы, художники слова, молчали.

У нас есть лишь анекдоты о новых словах, но нет ни статей, ни исследований, нет даже словаря, в котором были бы возможно полнее представлены эти порождения революционной эпохи. Пусть они – уроды и выкидыши, но и уроды сохраняются в спирте. Их нужно не ругать, но сохранять. Во всяком случае о них полезно думать.

Затевая теперь работу об этом спорном, сложном и в высшей степени любопытном явлении, прошу читателя поделиться со мною и услышанными новыми словами, и своими мнениями об этих словах.

Мне нужны не столько те слова, что склеены в канцеляриях, сколько живые, бытовые, разговорные, те, которые звучат на рынке, в вагоне, в кафе, в которых отражается не бюрократический механизм, но живой человек.

Материалы прошу направлять по адресу.

Петербург, Моховая, 36; К. И. Чуковскому.

1922

СЛОВАРЬ

Но раньше – две оговорки.

Первая.

Мне кажется, нам надлежит примириться с теми отклонениями от нормы, которые стали традицией в определенных замкнутых профессиональных кругах. Так как все моряки говорят не кóмпас, но компáс, все шахтеры – не добыча, но дóбыча, все механики – не кожýх, но кóжух, не искра, но искрá, нам остается утвердить эти формы в той мере, в какой они связаны с данной профессией. Пусть хирурги говорят скальпéль, пусть рыбаки говорят зарыблять, а железнодорожники – запасная путь и рельса, а бухгалтеры – квáртал, но за пределами профессиональных жаргонов этим формам нет места, и употреблять их не следует ни при каких обстоятельствах.

Вторая.

Не нужно забывать о существовании так называемого фамильярного, домашнего стиля, которому никакие нормативные словари не указ.

«Одно дело, – напоминает профессор А. А. Реформатский, – выступать с речью на том или ином собрании… другое дело говорить дома с близкими людьми.

[Человек] вправе сказать и я забегу, и я заверну, и я заскочу. Скажет ли он приятелю: я звякну тебе завтра или закончит письмо: черкните мне несколько строк – все это не может касаться „лингвистической инспекции“, и не надо сердиться на солидную даму, обещавшую своей знакомой что-то тявкнуть по телефону! Это фамильярный стиль,