Ленинизм и теоретические проблемы языкознания - Федот Петрович Филин

«Громадная масса сложных слов представляет собой не что иное, как сочетание номинатива со стоящим перед ним субъектным или объектным генитивом, т.е. синтаксическое соединение, которое в средние века – как и в современном английском языке – писалось раздельно, позднее обзавелось педантическим дефисом, а ныне, слившись в одно целое, удостоилось удивительного почета: его считают единым словом».

Здесь же Г. Вернеке заявляет, что представление об из ряда вон выходящем «богатстве» немецкого словарного состава покоится «прямо-таки на оптическом обмане»[172]. Противоположная позиция отчетливо сформулирована X. Бринкманом, который считает, что синтаксическое отношение между компонентами композита устранено[173]. Это положение принято за основу исключительно словообразовательной трактовки словосложения, в частности в авторитетной «Грамматике современного немецкого языка» серии «Большой Дуден»[174].

Аналогичная поляризация суждений в течение последних двух десятилетий приобретала все большую отчетливость и остроту также и в советской германистике с тем существенным отличием, что вопросы немецкого словосложения постоянно обсуждались в теоретических дискуссиях, посвященных вопросам природы слова, его отличию от словосочетания, удельному весу смысловых и формальных признаков в их разграничении, либо теснейшим образом связывались с такими дискуссиями[175]. Заслуга постановки этого круга вопросов принадлежит у нас М.Д. Степановой, которая утверждала сначала, что

«словосложение должно рассматриваться не как способ выражения синтаксических отношений, а как словообразовательный фактор»[176],

но в настоящее время признает, что специфической чертой немецкого языка является

«выражение свободных синтаксических связей при помощи словосложения»[177].

Правда, при этом делаются многочисленные оговорки относительно ведущей роли словообразовательной функции, о том, что словосложение – подсистема лексики, лишь «соприкасающаяся» с синтаксисом, о «синтаксикоподобных» отношениях компонентов композита и т.п.[178]. Все же, хотя и с колебаниями, преимущественно под знаком «синонимии», здесь признается разнофункциональность одной и той же формальной конструкции и функциональное объединение формально разнородных конструкций.

Другие советские германисты (В.Г. Адмони, Л.В. Шишкова, И.И. Ревзин) также выступали за признание синтаксической значимости немецкого словосложения. Автор настоящей статьи в 1958 г. предложил в вопросе о немецком сложном существительном отойти от альтернативы «слово или словосочетание?» в ее обычном понимании. Вместо нее было выдвинуто понятие особого рода смысловых отношений компонентов (внутренний предметно-относительный атрибут), которое, с одной стороны, получило основание в специфических признаках формы конструкции и, с другой стороны, само явилось единым основанием как для объединения словосложения с другими приемами выражения синтаксических связей в группе существительного, так и для выявления признаков, общих сложному слову с лексической единицей вообще[179]. Позицию, диаметрально противоположную какому бы то ни было признанию синтаксической роли немецкого словосложения, занимает К.А. Левковская[180], последовательно проводящая в теории немецкого языка идею А.И. Смирницкого о том, что

«цельнооформленность есть наиболее существенный и сам по себе достаточный признак, отличающий сложное слово от словосочетания» (разрядка наша. – В.П.)[181].

Таким образом, в советской германистике, в которой по хорошей традиции вся исследовательская работа теснейшим образом переплетается с проблематикой общего языкознания, происходит резкое размежевание по линии, обозначенной противоположными по содержанию утверждениями. В таких случаях решающее значение имеет осознание как конкретно-научной сущности расхождений во взглядах, так и различий общеметодологического порядка, обусловивших эти расхождения. Для нас является несомненным, что признание синтаксической роли словосложения в немецком языке (никогда, кстати, не сопровождавшееся исключением его из области словообразования), в какой бы подчас нерешительной форме оно ни выражалось, глубже и вернее отражает речевую и языковую действительность. Но преодоление противоречий в теории требует, чтобы

а) проблема была надлежащим образом обобщена,

б) спор был перенесен и в плоскость обсуждения общеметодологических различий в позициях, отражающихся на содержании лингвистических понятий и характере их связей, и

в) поиск правильного решения проблемы был ориентирован на опосредование противоположных характеристик объекта, на выявление их основания в конкретном тождестве противоположностей.

Во всех указанных отношениях необходимо проделать еще большую работу. Недоработанность объективно верной концепции делает ее уязвимой в ее отношении к противоположной точке зрения, которая обладает преимуществом внешне стройной цепи умозаключений: в синтаксическом соединении может участвовать только морфологически полностью оформленное слово, основа не есть слово, словосложения вообще не существует, существует лишь основосложение; раз оно не принадлежит синтаксическому уровню, значит оно не может выходить из сферы словообразования и т.д. Уязвимость первой позиции – в неслаженности самой теории, в недостатке необходимых логических переходов от одного положения к другому, в частности в разобщенности цельнонаправленных и раздельнонаправленных сложных слов у М.Д. Степановой: они действительно есть, но если они остаются в научном отображении внеположными друг другу, не выведены из общего основания, то, следовательно, в их объяснении отсутствует решающее звено, позволяющее сделать переход от антиномии к сущности-основанию. Уязвимость второй позиции в ее современном виде в определенном смысле заключена не внутри теории, а в ее внешнем отношении, а именно в ее отношении к действительности. Она вынуждена пренебрегать некоторыми фактами либо давать им искаженное отражение. Иногда она делает вынужденные признания в такого рода отвлечениях от известных сторон действительности:

«для слов (судя по контексту цитируемого высказывания, и для сложных. – В.П.) типично существование в языке в качестве готовых единиц, и образование новых слов в речи (даже если оно и очень типично в некоторых языках) не есть явление, характерное для слов как таковых»[182].

«Типичное в некоторых языках» приносится здесь А.И. Смирницким в жертву тому «типичному», которого требует внутреннее единство развиваемой им концепции.

Выше, приводя примеры разных форм немецких субстантивных композитов, мы указали на авторов, из текстов которых заимствованы отдельные примеры; другая часть примеров оставлена без таких примечаний. Различие состоит в том, что первые имеют окказиональный, ситуативно-речевой характер, тогда как вторые представляют собой воспроизведенные в тексте элементарные лексические единицы, вовлекаемые в готовом виде в речевой процесс. Словообразовательная трактовка любых сложных слов, не исключая и ситуативно-речевых, которые как таковые однородны со свободными словосочетаниями, диктует единственно возможный способ мнимого преодоления возникающих здесь затруднений: ситуативно-речевые образования объявляются «авторскими неологизмами». Далее осуществляется отвлечение от того обстоятельства, что большинство этих «неологизмов» абсолютно нормативно в смысле отсутствия у них каких бы то ни было стилистических наслоений. Кроме этого, что весьма существенно, словообразовательная трактовка мирится с представлением о резких количественных расхождениях объемов словарного состава, например в немецком и русском языках, которое совершенно нетерпимо с точки зрения системных отношений в сфере социальной жизнедеятельности обществ – носителей соответствующих языков, компонентом которой является язык. Словообразовательный подход не может преодолеть указанные затруднения.