Диалог с Богом. История противостояния и взаимодействия человечества с Творцом - Джордан Питерсон

Бог призывает свой своенравный народ добровольно и с верой взглянуть на образ, совместивший порядок и хаос: «И сказал Господь Моисею: сделай себе [медного] змея и выставь его на знамя, и [если ужалит змей какого-либо человека], ужаленный, взглянув на него, останется жив. И сделал Моисей медного змея и выставил его на знамя, и когда змей ужалил человека, он, взглянув на медного змея, оставался жив» (Чис 21:8–9).

Когда даже невротики, привыкшие к зависимости и избеганию, применяют компенсирующую стратегию и осознают свое постепенное приближение к успеху, они яснее постигают явление или ситуацию и все лучше их узнают, благодаря чему обновляют и расширяют представление о себе и начинают считать себя не бессильными, а способными на то или иное дело. Понимание этого общего вывода меняет их поведение – причем в отношении не только конкретного стимула, но и всего класса стимулов, которых они боятся. Меняется сам их характер, и это сродни обучению. Преображающий опыт даже в мельчайших проявлениях всегда происходит на грани, при столкновении с неизвестным, в зоне ближайшего развития – в сфере сокровенного смысла, который служит опорой и движущей силой и существует на линии, разделяющей инь и ян.

Добровольное приближение к опасности и ее исследование, оказывая трансформирующее влияние, делают робких и боязливых по крайней мере частичным воплощением убийц дракона. Если учесть глубины человеческой натуры, то реагировать так гораздо благотворнее и уместнее, чем стыдливо отсиживаться в погребе, свернувшись калачиком, пока крылатый змей сеет разруху и сжигает все вокруг. Можно предложить и другой вариант осмысления: те, кто решает предпринять активные шаги, стремятся освободиться из чрева чудовища, поглотившего их, когда они бежали и пытались найти укрытие. Если же взять еще один вариант нарратива, то они превращаются в тех, кто действительно противостоит тирании и спасается от рабства. Израильтяне смотрят на змея, чтобы вернуть себе веру, обрести смелость, преодолеть свой страх и быть готовыми идти дальше в пустыню, кишащую змеями, поскольку теперь они считают, что могут спокойно смотреть на любой яд, на все, что заставляет оцепенеть, – и способны одержать победу. Так, ободренные Богом (как ни парадоксально, именно от Него исходят и змеи, и смелость, которая лишает их яда), боязливые рабы движутся к вершине, навстречу своей судьбе.

Где же в высшей степени проявлен мотив соприкосновения со змеем, повешенным на древе, и принятия его воздействия? И где так ясно проявляется абсолютная гениальность невыразимого автора текста? Тысячелетия спустя, в Евангелии от Иоанна, обращая внимание именно на эту подробность, которая на самом деле оказывается чем-то гораздо более значительным, Иисус проводит странное сравнение между собой и этим медным змеем: «И как Моисей вознес змию в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин 3:14–15). Как нам понять это невероятно странное и неожиданное сравнение? Как мог благосклонный Спаситель находиться в родстве с самым страшным и ядовитым из змей? Вот первый из концептуальных инструментов, необходимых для разрешения этой загадки: мы находим его в историях о чудесном пропитании и изведении воды, ставших дарами Бога для израильтян, и о насыщении множества народа хлебом и рыбой, которое позже совершает Иисус, – речь идет о метапище, как мы уже говорили. Перед нами не конкретные воплощения пищи и воды как таковых, а символы небесного этоса, указывающие на дух психологической целостности и на совместную цель общества, благодаря которым возникает изобильная жизнь в обетованной земле. Христос также представляет себя – если точнее, то свой зримо явленный пример – как метазмея; как сумму, или сущность, или дух всех ужасов нашей жизни, на которые мы должны смотреть по доброй воле и даже принимать их с благодарностью и радостью. Только так мы сможем в полной мере совершить окончательное жертвоприношение, наиболее угодное Богу.

Дух божественного призвания и совести, стремясь искупить заблудших овец Израиля, настаивает на том, чтобы они встретились со своими страхами и добровольно столкнулись со змеей, порожденной их неверием и трусостью. Являются ли такие змеи, сколь угодно ядовитые, совокупностью или сущностью всего реального и возможного зла? Ни в коей мере. Змей в Эдемском саду – всего лишь представитель Люцифера, а ужас, вызванный пустынными рептилиями – всего лишь проявление смертоносного ужаса. Какой из всех трагических и злонамеренных исходов окажется наихудшим? Самая злая и несправедливая судьба, какую только можно себе представить, постигшая того, кто наименее ее заслуживал. Именно по этой причине Страсти Христовы представляют собой окончательную искупительную катастрофу, абсолютный ужас, скрытый за всеми непосредственными ужасами; образец противостояния смертности и злу как таковым. Именно крест, как союз Левиафана и Бегемота – хаоса и патологического порядка, – это окончательный, предельный, высший дракон; и именно его Логос преодолел еще в начале времен и продолжает побеждать всегда и везде.

Опасность начинается с рождения Христа; Ему, и без того скромному и незаметному, угрожают власти, принуждающие подданных к повиновению (Мф 2:1; Лк 2:1–7), а затем убивающие еврейских младенцев (Мф 2:16). Иисус противостоит самому сатане и его искушениям в пустыне (Мф 4:1–11; Мк 1:12–13; Лк 4:1–13) и отвергнут своей общиной в Назарете (Мф 13:53–58; Мк 6:1–6; Лк 4:16–30). Он отдан на милость лицемеров от религии, науки и юриспруденции – фарисеев, книжников и законников (Мф 21–23; Мк 12; Лк 20). Его предает Иуда, ближайший соотечественник (Мф 26:14–16; Мк 14:10–11; Лк 22:3–6), от Него отрекается Петр – камень, на котором Он основал Свою церковь (Мф 26:69–75; Мк 14:66–72; Лк 22:54–62; Ин 18:15–27). Он добровольно принимает этот ужас – но этого недостаточно, как бы тяжело ни было идти. Ему предстоят несправедливый суд и распятие, выставление напоказ перед мстительной толпой, бичевание и приговор иноземного тирана (причем все знают, что он совершенно невиновен); вместо известного преступника Его отдают на пытки и смерть – причем на самую позорную и мучительную. Он еще молод, Он никогда не был женат, и все это происходит на глазах любящей матери, страдания которой Ему приходится наблюдать (Мф 26:57–27:66; Мк 14:53–15:47; Лк 22:54–23:56; Ин 18:12–19:42). И в довершение всего Он призван разорвать сам ад – а значит, спуститься в самое сердце зловещей тьмы.

Это экзистенциальная катастрофа, с которой мы все – подобно израильтянам, отравленным в пустыне, – пытались добровольно бороться на протяжении двух тысяч лет господства христианства на Западе. Нет худшей и лучшей судьбы, чем судьба Христа. Мы решили поместить распятие, ужасный символ этого, в самый центр наших соборов и церквей – в то место, где вечно приносится Святая Жертва, объединяющая