Между нами терапия. Исследование себя и ценности бессознательного - Ирина Гиберманн

не исчезает. Оно уходит вниз. В подводный слой. Всё, что не было осмыслено, — начинает повторяться. Всё, что не получило формы, — ищет её в симптоме. Страхи, которые кажутся странными. Реакции, которые пугают своей внезапностью. Стыд, который появляется ниоткуда. Всё это — не случайности. Это следы. Психические отложения. Следы тех ранних модусов, в которых жила наша психика, когда мир был слишком быстрым, слишком громким, слишком сильным. Когда слов ещё не было, но всё уже происходило. Именно тогда, в возрасте от трёх до пяти лет, страхи начинают набирать плотность. Они уже не просто телесные сигналы, не просто вспышки. Они становятся похожими на лес. Где можно заблудиться. Где кто-то исчезает. Где есть тень, но нет объяснения. Страх перестаёт быть моментом. Он становится пространством. В котором ребёнок либо остаётся один, либо начинает искать выход — через образ, через рассказ, через фантазию. Именно тогда появляется возможность: не вытеснять, не подавлять, не убегать — а удерживать. Связать. Пережить не как катастрофу, а как опыт. Это и есть регуляция. Аффективная регуляция — не как контроль, не как рациональное решение, а как способность психики не рассыпаться под тяжестью собственного внутреннего мира. Не сломаться от бессмысленного, а дать этому смысл. Своими словами. Или хотя бы своей игрой. Поэтому теперь мы можем сказать: всё, что мы называем памятью, — это ещё и язык бессознательного. Потому что именно в этой памяти — во всех её слоях и модусах — уже зашифрованы те страхи, с которыми мы будем сталкиваться всю жизнь. Страх быть покинутым. Страх исчезнуть. Страх не выдержать. Страх быть не тем. Страх, который не кричит вслух, но звучит внутри. И если страхи формируются в этих модусах — значит, путь к ним тоже лежит через них. Через возвращение к телу. К образу. К голосу. К сцене. К фразе, которую никто не сказал. К жесту, который никто не объяснил. К моменту, который не стал словом, но стал следом.

Всё это становится способом психического проживания. Как именно психика справлялась. Как училась выдерживать. Как фантазировала. Как убегала. Как повторяла. Как искала слова. Как пыталась быть. Каждый модус — это не просто этап. Это стиль выживания. Стиль боли. И несмотря ни на что — стиль надежды. И если мы сейчас туда вернёмся — это будет уже не детская беспомощность. А взрослая попытка соединить. Почувствовать. Понять. И может быть, впервые — остаться с собой. Не провалиться. Не забыть. А удержать.

Мы будем говорить о четырёх страхах — так, как их увидел Риман[13], как его концепт разрабатывали дальше современники[14], и давать свою трактовку каждому. Страх близости. Страх дистанции. Страх перемен. Страх постоянства. И за каждым из них будет не просто черта характера. А целый ландшафт. Карта, по которой мы шли с трёх до пяти лет. Память, которая не стала словом, но стала телом. История, которая не была рассказана, но продолжает звучать внутри.

Потребность в дистанции

Потребность в дистанции (страх близости) — боязнь потерять себя в контакте с другим, раствориться, быть поглощённым чужими желаниями. Я — это то, что я могу от тебя защитить.

Фраза, от которой внутри всё сжимается. Как будто она знает о нас больше, чем мы сами. Потому что это не просто про защиту. Это про то, как устроена психика. Как она выживает в мире, где быть собой — опасно. Где что-то во мне может ранить тебя. Где моя сила — слишком. Моя боль — слишком. Моё желание — слишком. И тогда остаётся только одно: не дать. Не выдать. Не дотронуться.

Это и есть шизоидный страх. Не страх одиночества, как часто думают. А страх близости. Страх быть увиденным. Страх, что то, что во мне живёт, окажется разрушительным. Я хочу быть рядом, но чувствую, что не имею на это права. Я тянусь — и в ту же секунду отступаю. Потому что если ты подойдёшь слишком близко, ты увидишь: я не тот, за кого себя выдаю. Я не лёгкий. Не надёжный. Не безопасный. И тогда я превращаюсь в крепость. Извне — неприступную. Внутри — ранимую до беззвучного крика. Мои отношения становятся геометрией расстояния. Я рядом — но не внутри. Я включён — но не по-настоящему. Я люблю — но так, чтобы ты не понял. И чтобы я сам не понял, насколько сильно я нуждаюсь.

В деньгах — это выглядит как контроль. Но в глубине — это страх. Не бедности, а контакта. Не потерь, а раскрытия. Я боюсь, что ты узнаешь, сколько мне нужно. Что ты поймёшь, что я завишу. Что я хочу, чтобы меня поддержали. Чтобы мне дали. Чтобы я мог просить и не раствориться от стыда. Поэтому деньги — это не поток. Это броня. Это способ не попасть в долг. Не показать интерес. Не выдать слабость.

А что с работой? С проектами? С успехом? Они есть. Но как будто в карантине. Я могу делать многое. Могу быть блестящим. Могу нести идеи, которые меняют всё. Но только не делиться. Не приближать. Не превращать это в сотрудничество. Потому что если кто-то будет слишком рядом — он может дотронуться до моего ядра. А я не знаю, что там. Я боюсь, что там пустота. Или хаос. Или тот гнев, которого я сам боюсь.

С детьми — похожая история. Я могу быть нежным, могу быть включённым, но как будто сквозь стекло. Потому что моя живость, мои слёзы, моя усталость — это не то, что должен видеть ребёнок. Он должен быть защищён от моей неустойчивости. От моего жара. От моей тревоги. Даже от моей любви — потому что она слишком сильная, и я не знаю, как её отдать, чтобы не обжечь.

Этот страх — не безумие. Он имеет логику. Он родился из боли. Он когда-то спас. Но если его не осознать, он становится стилем. Стилем тишины. Стилем вечного «не сейчас». Стилем одиночества в отношениях, контроля в деньгах, отстранённости в карьере, надёжности без живости в родительстве. И тогда мы живём не потому, что выбираем, а потому, что защищаем. Себя от тебя. Тебя от себя. Но у этой защиты есть вторая сторона. Если я вижу, как она устроена, я могу начать снимать броню. Не сразу. Не полностью. Но так, чтобы жизнь начала возвращаться. Чтобы «я» стало не тем, кого надо скрывать, а тем, с