Невротический характер - Альфред Адлер

принимать в расчет, только если она не мешает с самого начала завязывать отношения. Поэтому она уже очень рано должна стать неузнаваемой, маскироваться, поскольку в противном случае упразднит сама себя. Эта маскировка происходит путем создания контрфикции, которая управляет в первую очередь видимым поведением, но под ее воздействием можно приблизиться к реальности и признать действенную силу последней. Эта контрфикция, будучи постоянной корректирующей инстанцией, преобразует форму руководящей фикции, заставляя считаться с собой, придавая реальный вес будущим социальным и этическим требованиям и тем самым обеспечивая здравомыслие, то есть общепринятые мышление и поведение. Контрфикция – это своего рода страховка для направляющей линии к власти, и гармония между обеими фикциями, их взаимная совместимость – признак психического здоровья. В контрфикции «работают» опыт и обучение, социальные и культурные формулы, традиции общества. В периоды подъема, безопасности, нормы, мира контрфикция является формообразующей силой, которая блокирует воинственные и аффективные готовности и выравнивает черты характера с учетом окружающей обстановки. Когда же растет неуверенность, когда возникает чувство неполноценности, то эта контрфикция становится все более абстрактной и обесценивается реальностью, мобилизуются определенные готовности, все больше проступает невротический, принципиальный характер и вместе с ним чрезмерно повышенное личностное чувство. Это, несомненно, триумф человеческого остроумия: помочь прорыву руководящей идеи власти, приспособив ее к контрфикции социального чувства, блистать скромностью, победить смирением и подчинением, смирить других собственной добродетелью, атаковать других собственной пассивностью, причинить другим боль собственным страданием, добиваться мужской цели женскими средствами, сделаться маленьким, чтобы казаться большим, обеспечить собственную выгоду, ссылаясь на социальное чувство. Но именно таковы искусные трюки невротиков.

Не могу не сказать несколько слов о значении самого первого восприятия и ощущения неполноценности и незащищенности как абстракции. Столь же абстрактным является установление некоего фиктивного ориентира и сотканного затем между этими двумя точками жизненного плана. Мы нередко отмечали применительно к нервозной психике, что уже одна только сильно ощущаемая незащищенность принуждает выносить целевую точку все дальше за пределы реальности, ставить ее выше, требовать все более сильных доказательств полноценности и сверхзначимости. К этому добавляется еще и то, что неполноценные органы чувств посылают качественно и количественно измененные сигналы, исполнительные органы тоже функционируют иначе, в основном в смысле ограничения, и в результате самооценка, идеальный образ, картина мира и жизненный план неизбежно формируются в направлении более сильной, по сравнению с нормой, абстракции, более сильного отказа от идентичности с реальностью. При этом, однако, компенсация и сверхкомпенсация могут иногда приблизить картину мира к реальности, как это бывает с великими достижениями художественной натуры[99]. Но завышенный личностный идеал, в сильной фиксации приближенный к богоподобию, так часто придающий сущности и поведению невротиков и психотиков легкий или выраженный гипоманиакальный оттенок – если еще не обозначились идеи собственной малости, идеи преследования, – вызывает некую внутреннюю уверенность, без каковой было бы невозможно установить целевую точку и как следствие чувство своего предназначения. В фазе возрастания незащищенности это чувство заметно усиливается, и тогда отчетливо проступает его значение: как предвосхищение руководящей фикции, своего рода предоплата.

Густав Фрейтаг[100] в «Воспоминаниях моей жизни» так описывает этот важный компонент работы этих двух тенденций, компенсаторной и предохранительной:

«Но мне стало трудно попадать по мишени. На занятии я сказал Оэлсу, что очень близорук. Когда я на каникулах пожаловался на это отцу, он посоветовал мне все-таки обходиться без очков и рассказал о беспомощности одного теолога, который как-то утром, лежа в кровати, умолял моего отца поискать его очки, потому что без них не мог найти свои штаны. Я послушался совета и пользовался очками только в театре и в музеях, рассматривая картины. Я старался преодолеть те затруднения, которые этот недостаток причинял мне в обществе, и простодушно проходил мимо того, что могло бы взволновать более зоркого наблюдателя. Часто я был лишен радости созерцать великолепие цветов и нарядов, примечательные лица и женскую красоту, лучистый взгляд, милое приветствие издалека, в то время как другие наслаждались всем этим. Но поскольку душа ловко приспосабливается при недостатках органов чувств, я очень рано научился хорошо понимать такие проявления жизни, которые попадали в поле моего зрения, и догадываться о многом[101], что видел неотчетливо; ограниченность зрения позволяла мне обрабатывать воспринимаемое спокойнее и, может быть, глубже. В любом случае потеря была больше, чем выигрыш. Но отец мой оказался в чем-то прав: мои глаза всю жизнь неизменно сохраняли остроту взгляда вблизи».

Подстрекаемые предохранительной тенденцией, подобного рода визуальные фантазии в конечном итоге значительно абстрагируются от действительности, и тогда, с той же целью, что и в приведенном выше примере, формируется визуально-галлюцинаторная способность, которая, если речь идет о создании какого-то предохраняющего напоминания или самопоощрения, может проявляться и вне состояния сна. Тогда абстракция, как и антиципация, прогрессирует, и у телепатов, спиритов или натур типа Кассандры это может привести к известным, поразительным патологическим проявлениям. Как и всегда, мощный стимул к такому выходу за установленные для людей пределы задается мучительным чувством неполноценности, которое приписывает другим людям более острое зрение, вплоть до такой степени, как будто они могут видеть нечто сокрытое, исследовать самое нутро. Предохранительная тенденция ребенка с его скрытностью может очень рано использовать именно этот момент и действовать исходя из предпосылки, будто другие проникают ему «в сердце», способны разгадать его сокровенные мысли; эта предпосылка зачастую выступает в неврозе и психозе как трюк и сто́ит столько же, как и чрезмерное чувство вины и невротическая добросовестность, предназначенные для того, чтобы предупредить возможное умаление личностного чувства, позор, наказание, насмешки, унижение, женскую роль, и все это заходит так далеко, что всякая активность может быть утрачена.

Более сильная способность невротика к абстракции, вчувствованию и предвосхищению лежит в основе не только его галлюцинаций, симптомообразования и сновидений, но и кажущегося перенапряжения органических функций, которое он путем тенденциозной переоценки превращает в воинственную готовность. Кроме того, невроз усугубляют абстрактное предвидение и «думание наперед», из которых развивается регулярно встречающаяся у пациентов невротическая осторожность, благодаря чему невротик постоянно держит под контролем все возможности переживаний, группируя их по принципиальной, резко антагонистической схеме «триумф – поражение». Или же он завораживает окружающих демонстрацией своей повышенной чувствительности, граничащей с галлюцинациями, – к запахам, шуму, прикосновениям, температуре, вкусовой и болевой чувствительности, брезгливости и постоянно согласовывает все свои начинания с фиктивной мужской направляющей линией, давая понять, что он хочет, чтобы его мерили другой меркой. Сумасбродства и суеверия, аранжированная убежденность в фатальности рока, прочно укоренившаяся вера в собственную неудачливость служат все той же предохранительной тенденции, которая конструирует доказательства того, что