Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

авторов создавать произведения. Но в целом тот же самый принцип следует применять к работе критика, когда он видит вдалеке некую аксиому вроде “критика может и должна придавать смысл литературе” и отказывается довольствоваться меньшим» [Frye N. Words with power: Being a second study of the Bible and literature. London, Harcourt Brace Jovanovitch, 1990, pp. XXII–XXIII].

539

Рассказ о попытке фараона сдержать исходящую от иудеев «угрозу», прибегнув к детоубийству, не случайно находит параллель в повествовании о деяниях Ирода, который много веков спустя по аналогичным причинам приказал умертвить всех еврейских детей в возрасте до двух лет в Вифлееме и его окрестностях (см. Мф. 2:1–16).

540

Фрай продолжает: «И все же Ханаан кажется довольно жалким и разочаровывающим образом райской страны, “где течет молоко и мед” (Исх. 3:8), которая изначально была обещана Израилю. Возможно, Моисей действительно был единственным человеком, который узрел Землю Обетованную; возможно, гора, на которую он взобрался в свои последние часы, была единственным местом, откуда ее можно было увидеть» [Frye N. Words with power: Being a second study of the Bible and literature. London, Harcourt Brace Jovanovitch, 1990, p. 299].

541

Там же.

542

Во время скитаний по пустыне иудеи питаются манной небесной. Этот духовный хлеб, который в мирском понимании представляет собой пшеничную крупу, то есть метафорическое тело вечно умирающего и воскресающего бога зерна, позже предлагается Христом и приравнивается к его плоти, чтобы в обряде (процедурно) способствовать объединению героической веры и мужества. Фрай пишет: «…Христос постоянно чудесным образом дает всем пищу. Притчи о насыщении многих людей очень малым количеством еды [рыбой, пойманной в (бессознательной, материнской) морской пучине, а также хлебом] повторяются во всех четырех Евангелиях, иногда не один раз. Эти чудеса явно противопоставляются манне, ниспосланной в пустыне (Ин. 6:49–51). Образ вкушения плоти Христа и питья его крови встречается в Евангелиях еще до установления таинства Евхаристии. То, что тело Христа является неизменным источником насыщения и утоления жажды, утверждается как на физическом, так и на духовном уровнях (ежедневный – насущный – хлеб молитвы Господней может также рассматриваться как духовная пища). Плоть и кровь Христа не только “должны быть разделены, съедены и выпиты”, как говорится в “Геронтионе” Элиота, но и служат источником непрерывности жизни его народа, скрытой в их телах. Согласно апостолу Павлу, в ветхозаветные времена израильтяне в пустыне ели одну и ту же духовную пищу и пили один и тот же духовный напиток – воду из камня, который и был Христом (1 Кор. 10:3)» [там же, p. 257].

543

Здесь содержится явная ссылка к мифическому повествованию как источнику формирования четкого правила.

544

Фрай пишет: «Я отметил отрывок в “Фаусте”, где тот намеренно меняет фразу “в начале было Слово” на “в начале было Дело”. Я должен был бы добавить, что Фауст просто следовал христианской практике, установившейся вплоть до его времени. В начале Бог что-то сделал, и слова были лишь вспомогательными механизмами описания, рассказывающими нам о его творениях. Это привносит в западную религию то, что постструктуралистская критика называет “трансцендентальным означаемым”, – представление о том, что истинное или реальное есть нечто, находящееся вне слов, которые на него указывают» [там же, p. 34].

545

Фрай пишет: «Если верно, что творческая сила слова связана с чем-то в уме, дополняющим обычное сознание, то мы немного приблизились к социальному пространству писателя. Его ум был постоянно сбит с толку произвольными условностями поведения, легче проникающими в сознание: в литераторе часто обнаруживается наивность, которая иногда может лишить его почти всего, кроме сочинительства. Но в качестве компенсации он мог бы обрести понимание общественных явлений, которое дало бы ему не просто более яркое восприятие настоящего, но необычную способность видеть зависящее от него условное будущее. Это, в свою очередь, создало бы ощущение обладания особого рода знанием, скрытым от большей части общества. О пророческом элементе в литературе часто говорят очень туманно, но он настолько осязаем, что заслуживает рассмотрения. Во всяком случае, слово ближе всего подходит к тому, что определяет влияние поэта (вопрос, который до сих пор оставался открытым), а также указывает на связь между светской и духовной литературой (что является одной из наших главных тем).

Если мы обратимся к писателям-пророкам Ветхого Завета, начиная с Амоса, то сразу же обнаружим связь между первобытным и пророческим. Амос отказывается идти на компромисс с условностями этикета, на севере Израиля его считают юродивым – безумцем, умеющим излагать суть того, что ему открывается в необычном состоянии ума, которое часто связывалось с трансом. Пророки также предсказывают будущее, которое становится неизбежным из-за глупой политики правителей. К примеру, действия царя Иудейского по отношению к Вавилону привели, как и сказал ему Иеремия, к разрушению Иерусалима. Принцип здесь заключается в том, что честная социальная критика, как и честная наука, расширяет диапазон предсказуемости в обществе.

В наше время схожие черты наблюдаются у таких писателей, как Блейк, Достоевский или Рембо, талант которых мы инстинктивно называем пророческим. Читатели так же глубоко осмысливают их произведения, как предсказания греческих и израильских оракулов: они шокируют и тревожат, могут быть полны противоречий и двусмысленности, но при этом имеют странное, непроходящее влияние. Еще в елизаветинскую эпоху некоторые критики предполагали, что различие между духовным и светским вдохновением может быть менее серьезным, чем принято считать. Джордж Путтенхэм, расцвет творчества которого приходился на 1580-е годы, указывал, что поэт – это творец и что сила его творчества аналогична созидательному могуществу Бога при сотворении мира. Он цитирует фразу: est deus in nobis (Бог среди нас) из “Фаст” Овидия, что подразумевает присутствие либо Господа, либо некоего божества. В XVI веке, конечно, было бы безопаснее довольствоваться музой, богом любви или чем-то подобным, не противоречащим сложившимся условностям и не воспринимаемым всерьез как доктрина. Но аналогия здесь все равно присутствует, пусть даже она была скрыта до времен Кольриджа. Многие замечают, что искусство является пророческим потому, что оно символически указывает на перемены, намечающиеся в обществе, которые через несколько поколений становятся очевидными.

Термин “пророческий” можно применить к некоторым писателям (Лютеру, Кондорсе, Марксу), которых мы обычно ставим вне литературы. Волнующие понятия внутреннего и внешнего останутся, даже если многие их аспекты исчезнут при рассмотрении. Писателя-пророка, обычно поставленного вне литературы или, по крайней