Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте

общества: мирное сосуществование евреев и "христиан", мирное сосуществование, поставленное под вопрос и движением сионизма.

Но все-таки к началу 1914 года ничто не указывало на то, что рабочее движение в каком-нибудь из государств Европы сможет насильственным путем или с помощью всеобщей политической забастовки захватить власть, ибо в рамках этого движения уже давно сформировались правые синдикалисты, которые как будто бы расстались с марксизмом. Еще меньше шансов на захват власти было у крайне правых, по мнению которых даже германский кайзер слишком уж много договаривался со своими противниками.

Однако же в тех частях земного шара, которые не причислялись или частично относились к парламентским и конституционным культурным государствам, наметились своеобразные процессы. Правда, в Англии господствовало представление о том, что в ходе длительного исторического процесса институты метрополии можно перенести и на не англосаксонские части империи, особенно на Индию. Но Египет уже в течение первой половины XIX века продемонстрировал, что модернизирующие реформы могут осуществляться абсолютным властителем, в данном случае – Мех-медом Али; в Турции во вторую половину XIX века значительный ряд глубоких реформ, направленных к европеизации – так называемая реорганизация (танзимат) – ни в коей мере не повлекла за собой образование парламента, а спустя несколько лет после начала мировой войны революция младотюрков дала повод предположить, что не самодержавные деспоты, а партии нового типа, состоящие из офицеров и интеллектуалов, могут провести реформы для того, чтобы отсталые страны оказались в состоянии утвердить свою независимость и собственные возможности развития против чрезмерного влияния европейских стран. Процесс опять-таки иного типа наметился в России, где премьер-министр Столыпин начал аграрную революцию, упразднившую традиционный коллективизм, тогда как крупная промышленность стремительно развивалась за счет мощных государственных ассигнований. Выходит, что на значительных территориях земного шара происходила модернизация, основой которой не была ее европейская предпосылка, общество продуктивных различий, – и из-за отсутствия разделения властей, на взгляд среднего либерала, ее можно назвать реакционной?

Поэтому хотя голос Розы Люксембург и звучал в полном одиночестве, но посреди чуть ли не всеобщего одобрения войны она снова высказала основную эмоцию эгалитарных идеологов, борцов за равенство и абсолютную справедливость, и после бессодержательной риторики предвоенного времени эта эмоция прозвучала тем достовернее: "Для меня на земле нет ничего выше и святее всемирного братания рабочих, это моя путеводная звезда, мой идеал, мое отечество; скорее я откажусь от собственной жизни, нежели предам этот идеал". 12 Но как раз поэтому казалось особенно недостойным, что социал-демократическая фракция с ее одобрением мероприятий возмездия за поведение англичан, противоречащих международному праву, постулировала "убиение невинных".13 Несомненно, что и ведущая группа большевиков, Ленин, Троцкий, Зиновьев и Радек, ощущали нечто подобное; они ощущали себя подлинными идеологами равенства, идущими по стопам стародавней традиции, и стремились очистить мир от всяческого зла и несправедливости. В то же время они были исполнены энтузиазмом грядущего всемирного единства, которому – по их убеждению – можно было противопоставить всего-навсего ограниченность. Но – вслед за ранним рабочим движением – ведущие большевики недооценивали цивилизацию европейских культурных государств, видя в ней всего лишь капитализм, – а к власти они пришли благодаря тому, что сумели обострить безвластие, которое возникло просто в результате войны и потому имело мало общего с той критикой власти, посредством коей европейские левые издавна старались обратить на себя внимание. Тем самым большевики, ведя безжалостную борьбу за самоутверждение в качестве единственной власти, возвели в принцип то самое "убиение невинных", в котором они обвиняли целые классы.

Не меньше бросалось в глаза, что уже в очень ранний период большевики делали особый упор на слово власть и что после крушения первых надежд на скорейшую победу мировой революции они стремились поставить эту власть на службу развития отсталой страны. Следовательно, они приписывали себе ту же роль, на какую претендовали младотюрки, но понимали они ее не как путь к европейской цивилизации, а как метод разрушения этой дурной и грабительской цивилизации. А значит, с точки зрения русской традиции большевики были скорее славянофилами, чем западниками, поскольку все цели, которые не могли привести к освобождению и спасению всего мира, они считали ничтожными. м Итак, фанатики справедливости были одновременно и ангелами мщения, и политиками, осуществлявшими развитие, – но не такими, какими им полагалось быть согласно марксистской теории. Получается, что изначальное злоупотребление древнейшей из всех социальных религий сочеталось с готовностью к применению даже чрезмерных средств, способствующих сохранению власти, а также с волей взять на себя ответственность за развитие страны, с волей, подразумевавшей отказ от продуктивных различий в рамках Либеральной Системы, которая даже в годы войны не была сосредоточена исключительно на выполнении одной-единственной задачи. И, будучи весьма своеобразной структурой, это конкретное государство все-таки могло рассчитывать на сверхнациональную лояльность, о которой Клара Цеткин поразительно высказалась в 1920 году."

Был ли когда-нибудь брошен вызов такого масштаба национальным и культурным государствам Европы, по-прежнему остававшимся образцом для мирового развития? Обязательное возникновение контрдвижения и пропаганда ответа тоже имели исторические корни, и Эдмунд Берк по отношению к Французской революции испытывал тот же страх, сопряженный с чувством превосходства, каким по отношению к большевизму теперь недолгое время был охвачен Томас Манн и какой Адольф Гитлер надолго сохранил в качестве основной эмоции. " Но Гитлер, Альфред Розенберг и Генрих Гиммлер по своему происхождению были не идеологами, а художниками, либеральными представителями свободных профессий; мелкими буржуа, встревоженными и ошарашенными ужасными событиями; они искали ответов и возмущались нерешительностью правительств. И хотя то, что они ставили Германию в центр своих мыслей и ощущений, подвергало опасности выполнение их ближайшей исторической задачи, состоявшей в преодолении идеи национального государства и в объединении Европы, – это не было удивительным в эпоху, которая по-прежнему оставалась эпохой национализма. То, что вопреки этому они считали себя европейскими буржуа, вероятно, было непоследовательным и не могло считаться неприкосновенной максимой, – но тем самым они все-таки принимали сторону исторической правоты, еще обеспечившей этому наднациональному классу исполненное значения будущее. Но решающим стало лишь то, что из своего изначального опыта и основной эмоции они вывели требование стать столь же консервативными и безжалостными, как противник, и даже еще консервативнее и безжалостнее. Только благодаря этому они сделались идеологами, и как раз потому они нападали на те различия, на коих до сих пор зиждилась история Европы, как на вредные.

То, что первый повод для растерянности состоял не в чем ином, как в обострении утраты офицерской власти (Гитлер и Гиммлер называли это большевизмом и декларировали при каждом удобном случае), и даже в 1944 году Гитлер выразился