Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте

из организации "Белая роза", защищаясь от обвинений народного суда, произнес фразу о том, что режим обречен, так как родители уже не могут ощущать себя в безопасности от собственных детей, – он, видимо, знал, что в Советском Союзе дети, доносившие на своих родителей властям и тем самым обрекавшие их на смерть, уже давно почитались в качестве национальных героев.2

Но это пока еще наличествовавшее сходство с западными демократиями уже давно становилось все меньше и меньше, ибо государственное руководство все больше считало его недостатком; кроме того, в идеологии национал-социализма решительно отрицалось то, что уже давно присутствовало в качестве долгосрочной тенденции как раз на Западе и оказалось заимствовано коммунизмом: следовательно, стремление к мировому господству германского или арийского человека было не чем иным, как прочной фиксацией европейского господства в мире, каковое проявило тенденцию к самоупразднению, так как распространило во всем мире идеи и процессы, приведшие в Европе к экспорту промышленной революции за пределы Англии и к образованию национальных государств из прежде зависимых или раздробленных областей. Что же касается борьбы с евреями, то она объяснялась именно тем, что ради того, чтобы спасти мир от двух зол, надо было бороться с большевистскими притязаниями на спасение мира и с западным упадничеством, а общую причину этих зол национал-социализм видел в еврейском народе. Поскольку же национал-социализм представлял собой идеологию и учение о спасении мира, он обрушивался с нападками на то, что фактически являлось общим для Запада и большевизма, например, на принципиальный пацифизм, которому он противопоставлял прославление войны как таковой. Эта точка зрения была особенно неправильной, так как национал-социализм тем самым прямо-таки спровоцировал создание мировой коалиции против Германии, коалиции, нанесшей Германии поражение в Первой мировой войне.

Но не в этом заключалась суть тенденции к саморазрушению, которую зачастую выводят post factum из самого поражения Германии. Хотя Гитлер со своей специфической внешнеполитической концепцией потерпел крах еще в 1939 году, но ситуация по сравнению с Первой мировой войной все-таки изменилась столь значительно, что в 1941 году Германия входила в союз с Японией, второй мировой державой, и нанесла сокрушительное поражение бывшей мировой державе Франции. Германия как господствующая держава Европы и Япония ни в коей мере не уступали Советскому Союзу и Англии и по промышленному потенциалу, и если бы они скоординировали свои планы с намерением установить нейтралитет США в этой войне, то весьма вероятно, что они одержали бы победу к концу 1941 года.3 Но та раса господ, что, будучи взращенной в соответствии с максимой "выносливые (упругие) как кожа, жесткие как круппов-ская сталь и проворные как ищейки", должна была господствовать на бескрайних просторах Востока над туземцами, чья безграмотность поддерживалась бы искусственно, * – изменила бы и отношения внутри старого рейха настолько, что этот великогерманский рейх сохранял бы отношения идентичности со старой Германией гораздо меньше, чем Советский Союз – с царской Россией. Воинствующий партикуляризм тех, кто стремился защитить Германию от посягательств большевизма ради того, чтобы относиться ко всем с одинаковой гуманностью, вобрал бы в себя в расовом государстве столько отменяющего все границы универсализма, что можно сказать, что он отличался бы от своей исходной точки гораздо больше, нежели Советский Союз, замышлявшийся как общечеловеческое государство, но очень быстро попавший в руки деятелей, которых Ленин охарактеризовал как "великорусских шовинистов".5

Поэтому никогда не было "чистой гражданской войны", начатой с "объявления гражданской войны" большевиками, той, которая могла сделаться актуальной после возникновения враждебной большевикам партии гражданской войны; эта гражданская война всегда сопрягалась с традициями и государственными реалиями, как сопрягалась с другими традициями и государственными реалиями первая европейская гражданская война современности, война эпохи Французской революции и Наполеона.

Поэтому, судя по всему, правота и неправота обеих сторон были тесно связаны, и приписать неправоту национал-социализму, как и фашизму вообще, можно было бы лишь при двух условиях.

Можно вообразить, что мировая революция пролетариата в 1918 и 1919 году была объективно возможна и что она потерпела крах, особенно в Германии, попросту из-за предательства социал-демократов и жестокого сопротивления добровольческого корпуса, этого важнейшего предшественника национал-социализма. Без этих катастрофических событий мировой социализм якобы свершился бы как гармоничное, свободное от межклассовых различий и государственных границ сосуществование всех людей, от которого мир весьма далек и по сей день.6 Но очевидно, что речь здесь идет о фантазии, конкретизирующей некое предельное понятие и поэтому персонализирующей сопротивление реальности, а именно -военных поставщиков, капиталистов или мелких буржуа.

Не исключено, что мир в результате поражения автократий стал – согласно знаменитой фразе Вудро Вильсона – настолько "готовым для демократии", что захват власти большевиками и его влияние могли бы не представлять никакой опасности и что, наоборот, революционная мощь вестернизации привела бы к демократическим преобразованиям и в Советском Союзе в ходе более полного развития торговых отношений и прочих контактов. Следовательно, для национал-социализма и фашизма могло вообще не возникнуть никаких внутренних обоснований, и их можно было бы считать всего лишь пагубными откатами в додемократи-ческую ситуацию.

В этой точке зрения столь много правоты, конечно же, потому, что система западной демократии и соответствующая ей экономическая система мирового рыночного хозяйства были далеко не так ослаблены и далеко не до такой степени подошли к пределам своих возможностей, как считали большевики. Но исторические исследования показывают, что опасность или по крайней мере ощущение опасности в обширных и активных слоях населения всех европейских стран и даже в США были сильными, а в Германии и Италии – очень сильными, что доказывает уже паника с "red scare" ["красной опасностью»].7 Ведь их противник то и дело и с большим пафосом утверждал, что он истребит европейскую и даже мировую буржуазию. Но буржуазия эта не была кучкой финансистов и крупных предпринимателей. Она включала в себя всех, кто ощущал себя в опасности в случае, если эта небольшая группа подвергнется экспроприации; и она нашла поддержку со стороны всех, кто считал фундаментальное преобразование сложных отношений в промышленности в высшей степени опасной операцией.

В США эти средние слои уже по мнению Токвиля и Джона Стюарта Милля были тождественны нации, поскольку каждый стремился к ним принадлежать и мог когда-нибудь добиться этого; следовательно, идея ниспровергнуть или упразднить их была нереальной. В Англии и Франции эти слои не обладали такой численностью, но эти нации победили в войне. Германия же и до известной степени Италия находились в иной ситуации, и в Италии в первую очередь к единовластию пришла партия нового типа, стремившая стать не только партией воинствующего антикоммунизма, но и принципиально антидемократической, т.