Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте

е. антилиберальной. Между тем сам Муссолини не выдвигал притязаний на то, что лишь победа его партии помешала триумфу вооруженных коммунистов, и до 1933 года никто, можно сказать, не утверждал, что Италия перестала быть составной частью европейской системы государств. Однако на Германию опустилась сильнее всего мощная тень российских событий, а в России буржуазия была гораздо слабее, чем в Западной и Центральной Европе, и из-за военных событий она попала в ситуацию, благоприятствовавшую захвату власти наиболее враждебной к ней партией. Последствия русской революции – пусть даже не без пропагандистских преувеличений – в Германии получили ббльшую известность, чем в любой другой стране мира, и было бы в высшей степени удивительно, если бы мощное контрдвижение развилось не здесь. Однако же победа его также не была неизбежной, хотя и гораздо менее случайной в том смысле, что Гитлера к власти привели исключительно интриги немногочисленной клики политиков и предпринимателей. Дело в том, что, прежде всего, Гитлер мог утверждать, находя веру в этот тезис далеко за пределами Германии, что лишь его приход к власти воспрепятствовал победе коммунизма. Вместе с тем, еще меньше неизбежности было в том, чтобы Гитлер и его движение воспользовались неким ключом для того, чтобы превратить свою антикоммунистическую ангажированность в идеологию, полностью противопоставленную идеологии врага и все-таки соответствующую ей по всеохватным притязаниям.8 Несмотря на это, приход к власти Гитлера и последующее установление однопартийного режима свидетельствовали о многом, например, о том, что Ленин со своей верой в то, что наступила эпоха мировой революции был неправ, – а также о том, что Вильсон впал в тяжелое заблуждение, считая, что мир в целом "готов для демократии". Более того, к 1933 году невозможно было не увидеть, что Зиновьев в 1922 году ненароком сказал правду (наверное, не уяснив последствий своего высказывания): мир вступил в "эпоху фашизма". С приходом к власти второй и более радикальной партии фашистского типа в одном из крупнейших государств Европы стало в высшей степени вероятным, что теперь важнейшие инициативы будут выдвигаться лишь этой стороной, а Советский Союз – если он будет стремиться к выживанию – обязательно примкнет к реагирующим, антиревизионистским государствам.

Между тем с точки зрения современности и той страны света, где нет необходимости идентифицировать себя с государственной властью, недостаточным было бы указывать на Первую мировую войну как на непосредственную основную причину большевизма и фашизма, равно как и взвешивать их взаимную правоту и неправоту; следует еще и констатировать, что у обоих явлений были глубокие корни в обществе, сформировавшемся в Европе на протяжении нескольких столетий, которое можно назвать обществом продуктивных различий, т. е. различий государственных, межклассовых, региональных и межпартийных, каковые не выстраиваются в ряд неподвижно, но в состоянии взаимно преобразовывать друг друга и благодаря этому ускорять развитие друг друга.

С тех пор, как на основании еще более стародавних предпосылок на заполненной многочисленными государствами территории Западной Европы Реформация пробила беспрецедентную брешь в прежнем единстве христианства, друг против друга обратились прежде всего религиозные партии; уничтожить друг друга им удалось лишь в нескольких государствах или регионах, и в конце концов – несмотря на непрекращающиеся сражения – им пришлось взаимно признать друг друга. Из сравнения несовместимых между собой догматов веры различных конфессий и из протеста против межконфессиональных боев на уничтожение возникло раннее Просвещение, а Просвещение в полном смысле слова не в последнюю очередь означало преобразование этих религиозных партий в политические, поначалу ведшие лишь идеальное существование. Уже в середине XVIII века сформировалась крайне левая партия, проводившая безжалостную критику условий тогдашней жизни, и наиболее известным ее представителем считался Руссо; противостояла же ей крайне правая партия защитников старого режима, которая ни в коей мере не ограничивалась поддержкой правительств, но еще и умело используя новые средства коммуникации – газеты и журналы – призывала к более решительному сопротивлению разрушительным тенденциям. Между ними образовалась партия середины, ощущавшая фанатизм с обеих сторон и пытавшаяся развивать секулярную цивилизацию, столь же несовместимую с анафемами и сожжениями книг, характерными для старого режима, как и с порывом сторонников Руссо построить чистое и добродетельное общество по образцу Римской республики или еще более отдаленных времен.

Казалось, что эта партия середины, которая могла ссылаться на Вольтера, одержала триумф в 1789 году, когда началась Французская революция, – однако уже спустя три года ей угрожала истреблением и другая, более радикальная революция и партия правых роялистов. Парижские санкюлоты под предводительством якобинцев, таких, как Робеспьер и Сен-Жюст, пытались основать эгалитарную республику справедливости, стремясь отправить на эшафот не только всю аристократическую порочность, но и всю современную сложность. 1793 и 1794 годы знаменовали собой господство секуляризованных богоборцев, идеологов равенства и фанатиков справедливости, произведших на всю Европу непреходящее впечатление, которое почти повсюду привело к тому, что этих идеологов стали – смотря по обстоятельствам – считать солью земли либо проклятьем мира. И теперь просветители повсюду обрушились на то, что представлялось им крайними следствиями Просвещения, но тем не менее по своей нетерпимости очень напоминало все, с чем Просвещение боролось с незапамятных времен. 10 Но победа Робеспьера оказалась непрочной, натиск крайне левых как бы выдохся; самодостаточная и неизменная в своей справедливости республика равенства в том виде, как после свержения Робеспьера ее стремился установить Бабеф, не была реализована; многообразие, возможность сравнивать, усложненность, хотя при этом и несправедливость", сохранились благодаря и вопреки Наполеону, так что даже крайне левые не подверглись истреблению, и их деятельность вновь развернулась в эпоху Реставрации.

То, что взаимодействие индивидуалистической критики и самоутверждения правительств, ориентации на прошлое и проектов будущего, крайне правых и крайне левых может представлять собой нечто позитивное даже при существенном ослаблении "juste milieu" ["справедливой середины»] и наделять систему своеобразной динамикой, с давних пор было ясно не для всех современников, которые все-таки часто выдвигали противоречившие друг другу идеалы с тем, чтобы избежать постоянной смуты или ликвидации этой системы; однако же к концу XIX века стало почти неоспоримым, что мирное улаживание противоречий в парламентских или конституционных системах крупных культурных государств является подлинной сущностью современности, постепенно распространявшейся и на менее развитые регионы земного шара. Тем не менее под уверенностью в будущем и оптимизмом скрывалось значительное беспокойство, так как крайне левые в обличье марксистского рабочего движения добились прежде невиданной силы и многочисленности, а на противоположном фланге старая критика цивилизации приняла новые и более радикальные формы, в том числе – антисемитизм, который имел как левые, так и правые корни, а также отрицал наиболее трудноразрешимое из всех продуктивных различий рассматриваемого