Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте

совершенно в том же духе, как Герман Геринг в 1933: "НАС разгромили солдатские советы, НАМ они сломали знамя, а МЫ должны это терпеть"." Но следующим выводом, который Гиммлер из этого извлек, стало уже отрицание концепции не тоталитарного общества, делающего различие между непримиримыми врагами и все-таки использующего их ради собственного различия" – т. е. Гиммлер заимствовал ленинский лозунг "Кто – кого": "В борьбе с недочеловеками все зависит от того, что это недочеловечество никогда не доходит до осуществления террора. Теория всех революций, и притом всех революций, производимых недочеловеками, состоит в следующем: кого первым приперли к стенке, тот и погиб – пощады не будет. И прежде всего погибла вся буржуазия, да и крестьяне в деревнях беззащитны, особенно в современном государстве." Однако же Гиммлер, очевидно, не только имел в виду здесь Ноябрьскую революцию и большевизм как обострение утраты офицерской власти, но – как показывает упоминание беспомощности крестьян в современном государстве – ему представлялось, будто большевизм означает установление новой и гораздо более мощной власти. К тому же он, должно быть, опять-таки имел в виду Советский Союз, когда сделал наиболее саморазоблачительное из всех своих высказываний, стремясь оправдать истребление евреев – поскольку из одного лишь опыта распада Германской империи и даже Мюнхенской Советской республики его невозможно вывести: "У нас было моральное право, нашей обязанностью по отношению к нашему народу было уничтожение того народа, который стремился уничтожить нас."20

Фактическое положение вещей, скрытое за этим высказыванием, состоит в том, что партия большевиков действительно начала ниспровержение мировой буржуазии. Правильным было также и то, что от ниспровержения российской буржуазии оставалось не так уж далеко и до полного ее истребления. Самим по себе доказательным и ни в коей мере не безосновательным оказалось и то, что Гиммлер – подобно бесчисленному множеству других мелких буржуа и квалифицированных рабочих – вопреки ожиданиям большевиков занял скорее сторону мировой буржуазии, нежели сторону трудящихся масс. А раз это так произошло, то описываемую эпоху можно назвать эпохой фашизма и европейской гражданской войны. Но именно из-за этого пришлось поступиться системным превосходством, состоявшим в отказе от копирования противника и в том, что этот отказ позволял сохранять продуктивность различий и возможность сравнения, которые способствуют как прогрессу, так и его критике. И если бы такой фашизм утвердился на всем Западе, то, пожалуй, на столетия бы фактически застопорилось то историческое развитие, которое началось в одной из частей Европы и теперь в измененном обличье вышло за пределы Запада. Однако же, наиболее серьезная историческая и одновременно моральная неправота фашизма заключалась в том, что крупные столкновения между классами и культурами понимались как смертельная борьба между двумя народами, немцами и евреями. Полной правдой было то, что вследствие особых условий и обстоятельств слишком уж много евреев (которые между тем уже не рассматривались в качестве евреев) участвовало в русской революции. Но ведь очень много других евреев эта самая революция убила, лишила прав и изгнала в эмиграцию; сталинская "большая чистка" едва ли так сильно коснулась какой-либо другой группы населения, как коммунистов-евреев. К тому же и евреи на Западе по своему партийному положению были столь же дифференцированы, как и общество, где они жили. Когда Гитлер и Гиммлер возложили на евреев ответственность за процесс, повергший их в панику, они направили изначальный проект уничтожения большевиков в новое русло и по чудовищности своих деяний превзошли большевиков, этих настоящих идеологов, заменив социальный принцип биологическим.2|

Разумеется, заранее было вполне допустимо, что оба режима будут развиваться без односторонней или взаимной причинно-следственной связи, что каждый будет развиваться по собственным законам и, следовательно, между ними можно будет находить лишь параллели. Можно сформировать идеальный тип такого режима, при котором большевизм будет проявляться в виде одностороннего обособления и акцентирования социальной и индустриальной тенденций в западных государствах, как исключительная концентрация на тех задачах развития, которые на Западе решаются как бы подкожно. Отсюда можно было бы вывести экспроприацию, изгнание или даже физическое истребление прослойки, до сих пор руководившей обществом. Аналогичным образом можно представить идеальный тип фашизма, который, по существу режима, должен подчеркивать концентрацию исключительно на задаче государственного самоутверждения и нового подъема государства после поражения. Отсюда можно вывести радикальные меры против сторонников иностранных держав, против анархистов и радикальных пацифистов, – и при таком режиме, наличествовали бы концентрационные лагеря и, вероятно, даже массовые расстрелы. Но в таких идеальных типах большевизм описывался бы как попросту диктатура развития, а фашистские режимы представали бы в виде всего лишь национальных диктатур. Исчезли бы вселенские притязания и чрезмерный энтузиазм большевизма, но исчезли бы и подлинные намерения радикального фашизма, обоснование германского мирового господства и истребление евреев как опаснейших врагов этого мирового господства. Разумеется, можно выдвинуть тезис и о том, что Гитлер, его национал-социалисты и все немцы вообще пошли бы на Москву и учредили бы концентрационные лагеря даже в том случае, если бы в Петрограде правили преемники Керенского, Милюкова и Мартова, – но этот тезис был бы необоснованным.

Ничто не дает права предположить, что достойные упоминания силы в немецком обществе, включая значительную часть НСДАП, до 1933 года и еще долго после 1933 года планировали что-либо, кроме восстановления границ на 1914 год и максимум – воссоединения с Австрией. Все страсти, касающиеся спасения мира; вся чрезмерность представлений о германском или арийском или же от навсегда защищенном от подрыва расистском государстве; весь страх перед гибелью цивилизации прежде всего следует рассматривать как воплощенный в победоносных московских и петроградских идеологах равенства отблеск более изначальных упований на спасение мира, более всеохватного стремления к отмене государственных границ, более радикальной воли к переменам. Вся история периода между мировыми войнами превратится попросту в конструкцию историков, где серьезное будет объявлено несерьезным, основные мотивы – отговорками, страхи – химерами, если не считать, что жупел национал-социалистов возник из подлинного страха, и если бы он не проявлял тенденцию к превращению в собственный образец и тем самым – опять-таки в жупел для тех, кто первыми этот страх вызвали. Уже в декабре 1918 года "Форвертс" не без определенного понимания писал о том, что давление порождает встречное давление и что ко многим людям может прийти мысль бороться с "Союзом Спартака спартаковскими средствами". Автор этой статьи, несомненно, был бы весьма удивлен, если бы ему кто-нибудь возразил, что между двумя феноменами нет причинно-следственной связи.

Внутреннее сопротивление, порождаемое такой простой и убедительной характеристикой, вероятно, основано на предположении, будто в понятии причинно-следственной связи выражается необходимость некоего отношения и полнота объяснения, так что в