Пост-Европа - Юк Хуэй

на мир с точки зрения дома, то нельзя ли посмотреть на него в перспективе Heimatlosigkeit? Другими словами, можем ли мы попытаться взглянуть на этот мир с точки зрения руин – руин, порожденных экономической и технологической глобализацией? Тогда мы могли бы сказать, что мировая история есть история освобождения от Heimat, которая изначально была ограничена физически, а затем стала определяться культурно. Но что значит мыслить с точки зрения Heimatlosigkeit?

В этом смысле Жан-Франсуа Лиотар, возможно, уже дал нам некоторые подсказки своим тезисом о постмодерне. Состояние постмодерна – это состояние технологическое: именно технологическое развитие привело к снятию модерна, который его и породил. Если модерн начинался с чувства уверенности и надежности, как в «Размышлениях» Декарта, где единственно возможным началом знания и его гарантом является достоверность, то в состоянии постмодерна знание больше не исходит от человеческого субъекта. Вместо этого технологии – робототехника, искусственный интеллект, базы данных, синтетическая биология и так далее – превосходят производство знания, ориентированное на человека, и подрывают отношение между субъектом и его знанием. В состоянии постмодерна человек больше не чувствует себя как дома. Напротив, он оказывается в небезопасном и неопределенном мире, который в то же время является открытым и пугающим. Сегодня постмодерн понимается в основном эстетически, как жанр литературы или кино, но для Лиотара он был чем-то гораздо бóльшим. Состояние постмодерна указывает на переосмысление того, что значит быть не дома, то есть чувствовать себя unheimisch [неуютно] и unheimlich [жутко].

Точка зрения смещается, мир переворачивается с ног на голову. Когда Гуссерль писал свое полемическое эссе «Коперниканский переворот коперниканского переворота. Перво-Ковчег Земля»[40], он тоже думал о Земле как о доме, а не как о небесном теле, каковым ее считал Коперник. Гуссерль не ошибался, как не ошибался и Коперник, но превосходит ли феноменологический метод математический – это уже другой вопрос. Ницше говорит нам, что «со времен Коперника человечество скатывается из центра в „x“»[41], всё быстрее и быстрее погружаясь в ничто; и всё же после Коперника возобладала философия субъективного, поскольку размышления Декарта вернули человеку статус начала всякой достоверности. Позднее, в гуссерлевских «Картезианских медитациях», была предпринята попытка отвести эго самое неоспоримое место. Гуссерль был прав, подчеркивая феноменологический аспект тела, но он делал это лишь на основе осмысления тела с конкретной точки зрения, а именно с точки зрения человека, стоящего на земле. Когда точка зрения переключается, феноменологический метод становится сомнительным. Коперник и последовавшие за ним физики эпохи модерна рассматривали Землю уже не с земной, а с внеземной точки зрения – точки зрения, которая еще не была феноменологически валидной. С запуском программы «Спутник», а затем и «Аполлон», которые смогли передать изображения «синего шарика» – Земли, увиденной извне, – ситуация радикально изменилась. Ханна Арендт прекрасно это понимала, когда в «Vita Activa, или О деятельной жизни» назвала это важнейшим научным событием XX века[42].

Освоение космоса окончательно сделало Землю всего лишь одним небесным телом среди множества других. Бакминстер Фуллер считал Землю космическим кораблем, а людей – его пассажирами. Земля, может, и была перво-ковчегом, на который ступило человечество, но теперь оно вольно с него сойти, и это крайне волнительно: Марс – потенциальная альтернатива; как пишет Илон Маск на сайте SpaceX: «Я не могу придумать ничего более захватывающего, чем отправиться туда и оказаться среди звезд». Хотя в настоящее время эта перспектива остается футуристической, взгляд на Землю извне уже сделал точку зрения Гуссерля лишь одной из возможных. Другими словами, Земля перестала быть Heimat и отныне является лишь космическим кораблем.

Точка зрения не только определяет направление взгляда, но также ограничивает его и влияет на тело, которому этот взгляд принадлежит. Рассматривая всемирную историю с точки зрения Японии и, наоборот, Японию с точки зрения всемирной истории (как до, так и во время Второй мировой войны), можно с пониманием отнестись к японскому философу, который, вероятно, переоценил роль Японии в этой истории, относясь к ней как к решающей. На первом симпозиуме «Всемирно-историческая точка зрения и Япония», организованном журналом «Тю̄о̄ ко̄рон» 26 ноября 1941 года, Ниситани Кэйдзи сетовал на неспособность европейцев взглянуть на мир с другой точки зрения: «В целом европейцы даже сейчас, как мне кажется, не могут избавиться от привычки всегда смотреть на мир с европейской точки зрения [яп. кэнти, 見地]»[43]. Согласно Ниситани, Европа осознала кризис, но не поняла, что он возник в результате разрушения отношений, которые она поддерживала с Востоком. Далее Ниситани вспоминает, что, когда он возвращался в Японию из Германии, мужчина из Швейцарии, плывший на том же корабле, предложил ему почитать книгу под названием «Линия фронта цветной расы». О прочитанном Ниситани сообщает следующее: «[O]дно из важнейших последствий этого изменения [реальности] заключается в том, что Европа становится всего лишь одним регионом среди прочих»[44]. Разве не это пробудило в Европе чувство Heimatlosigkeit? И не эта ли смена точки зрения позволила Ниситани вернуть себе свою собственную Heimat как (в определенном смысле) пост-Европу – которая приходит на смену Европе, становясь новым центром мира? Как он говорит: «Для европейцев происходящая сейчас трансформация оборачивается кризисом, тогда как здесь она принимает форму нового мирового порядка. И когда мы обнаруживаем, что сейчас в Японии [яп. гэндзай нихон-дэ, 現在日本で] мы способны предложить новое ви́дение мировой истории и ее философии, эта возможность возникает, как я подозреваю, из [того самого] разрыва в сознании, о котором я говорил»[45].

На симпозиумах философов Киотской школы мы слышим, что утрата Европой своего центрального положения в мире вместе с тем означает и возвышение Японии в качестве действующей силы мировой истории[46]. Другими словами, значение Японии можно рассматривать только с точки зрения всемирной истории, в которой мировой дух уже покинул Европу в силу ее заката, засвидетельствованного Освальдом Шпенглером и многими другими. Однако мы могли бы спросить, не была ли Япония, помимо прочего, и сама дезориентирована в этом процессе модернизации – то есть не было ли ее превращение в центр Восточной Азии чем-то unheimlich? Ниситани так не казалось, но мы или следующее поколение, возможно, сумеем посмотреть на это иначе. Чтобы конкурировать с Европой за право быть центром мира или самим миром, Япония должна была пройти через более интенсивный процесс модернизации, догнав и перегнав европейские нации. «Неполноценность» Японии (или азиатских стран в целом) в сравнении с Европой можно было снять лишь путем пере-ориентации Японии с точки зрения всемирной истории, но всемирной истории, оцениваемой с точки зрения самой