Пост-Европа - Юк Хуэй

этосу. Мир снова рассматривается с точки зрения Heimat, но не в планетарной перспективе, как и не в перспективе мировой истории. Разочарование и недовольство тем, что дома больше нет, выражаются в войнах против чужаков, а иммигранты и беженцы становятся главными мишенями дискриминации и ненависти. Реакционеры и неореакционеры хотят вернуться домой – в страну, которая когда-то была «великой» и которую нужно снова сделать великой. По мнению некоторых, и особенно тех, кто верит в «глубинное государство», смерть общества, описанная в терминах «великого замещения»[32], также означает конец индивида, поскольку к тому моменту Европа будет «выкрашена в черный цвет»[33].

Процесс планетаризации привел к глобальной дезориентации. Значит ли это, что нам нужно реконструировать понятие Heimat? Взывает ли это к созданию новых Blut und Boden[34]? Может ли возвращение к Heimat помочь нам избежать этого растущего отчуждения? Ответ нам уже известен. Ведь XX век был веком поиска Heimat. Философское движение, связанное с этим поиском, было реакционным и опасным. Каждому из нас, безусловно, нужен «дом» или место, где мы чувствуем себя безопасно и комфортно. Но такой дом – вовсе не то же самое, что поиск Heimat, или родины, который прослеживается в литературе начиная с XVIII века и продолжает заявлять о себе в реакционных текстах, распространяемых в интернете.

§ 2. Утверждение Heimatlosigkeit

Дома чувствуешь себя спокойно. Всем известно, что родной язык и семейные связи, может, и не избавляют от тягот жизни, но значительно облегчают доступ к некоторым вещам. Японский коллега, живущий в Лондоне, как-то рассказал мне, что не может есть британские овощи и его жене приходится покупать в Японском центре на Лестер-сквер овощи, только что доставленные из Японии. Но он всё равно не чувствовал себя как дома, потому что на университетских совещаниях – а он работал на кафедре японоведения – основная точка зрения на вещи всегда была британской или панъевропейской. В конце концов он решил вернуться в Японию, где чувствовал себя как дома. Мать другого моего друга любила старый городской вокзал в Штутгарте; после ее смерти, будучи коренным немцем, мой друг сумел приобрести камень оттуда и использовал его в качестве надгробия для нее. Для иммигранта, живущего в Германии, такой жест был бы практически невозможен в силу чрезмерно утомительных бюрократических проволочек.

Иммануил Кант не мог себе такого представить, ведь великий философ космополитизма никогда не покидал Кёнигсберг (ныне российский Калининград). По Канту, мировое гражданство дает «право посещения» или право на радушие[35]. Он утверждал, что Земля принадлежит всем и что у человека должно быть право посещать другие страны и быть принятым там в качестве гостя. И он был совершенно прав: Землю не следует рассматривать как чью-то частную собственность, и у человека должно быть право странствовать по этой планете, не подвергаясь опасности или аресту. Даже если человеку отказывают во въезде в страну, это должно происходить без проявления враждебности.

Однако понятие всемирного гражданства по-прежнему строится на противопоставлении дома и не-дома, внутреннего и внешнего. Сегодня право на посещение (не-домашних, внешних государств) ставится под сомнение из-за претензий на владение всеми видами ресурсов, включая природные и человеческие, а деятельность иностранца ограничивается осмотром достопримечательностей и шопингом. Понятия границы и визы, изобретенные во имя национальной безопасности, основаны на концепции частной собственности и домашнего хозяйства. Во многих современных западных государствах хороший гражданин – это хороший налогоплательщик; натурализация оценивается по сумме налогов и взносов. Сегодня у нас есть туристы, которые не имеют права работать в других странах, но имеют право путешествовать – при условии, что их паспорт, символ статуса их Heimat, обладает достаточной силой. Японцы, например, имеют право посещать более ста девяноста стран без визы, а афганцы в 2023 году смогут побывать не более чем в тридцати странах.

В работе «Христианство или Европа» (1799) Новалис упрекал мыслителей Просвещения за единообразие разума, которое ощущается в их работах, и романтизировал «прекрасные, блистательные времена» Средневековья, когда любовь и вера эффективно подавляли индивидуализм и насилие[36]. Но то, что Новалис считал космополитизмом, стало парадоксально антикосмополитичным, поскольку снова превратилось в тоску или ностальгию по Heimat, которой больше нет. Что философия XXI века может ответить на техноэкономическую силу, которая, похоже, покончила со многими верованиями прошлого? Является ли уничтожение техники единственным вообразимым противоядием от уничтожения природы? Если Heimat была условием всемирного гражданства, то что случилось с гражданином мира, когда мы вступили в эпоху Heimatlosigkeit? Хайдеггер не просто осуждает технику: обратите внимание на его отсылку к загадочным строкам из гимна Гёльдерлина «Патмос»: «Но где опасность, там вырастает / И спасительное»[37]. Это можно сравнить с тем, что Гегель называл хитростью разума: опасность – постоянное напоминание об ином пути, проливающем свет на вопрос о бытии. Таким образом, если современная техника означает конец или завершение западной философии и метафизики, то из этого конца должно возникнуть нечто, превосходящее технический постав (Gestell).

Хайдеггер ответил на эти вопросы «другим началом», а Деррида – «другим курсом»[38]. Хайдеггер всё еще был одержим Heimat, но его Heimat в конечном счете оказалась уже не Черным лесом[39], а Грецией, причем Грецией, понимаемой им одновременно как начало и конец. Возвращение к Греции – рекурсивное движение; однако завершение цикла заняло более двух с половиной тысячелетий. Входим ли мы сейчас в другой цикл или направляемся куда-то еще? Не играет ли тогда Хайдеггер роль Гипериона и не роднится ли он в этом смысле с Гёльдерлином?

Heimatlosigkeit так и останется характерной чертой планетаризации XXI века, если только в мире не произойдет консервативная революция и мировой порядок внезапно не уподобится воображаемому Фихте «Замкнутому торговому государству» (1800), где он предлагал всем государствам обособить свою торговую деятельность друг от друга. Сегодня мы могли бы рассматривать Фихте как мыслителя-антиглобалиста; а его предложение в переводе на современный язык означает «декаплинг». С 2019 года Соединенные Штаты и Китай ведут торговую войну; во время пандемии Китай, коммунистический режим, обвинил США, капиталистический режим, в антиглобализации и нанесении ущерба свободному рынку. Такое было немыслимо в 1990-е годы, когда США были самым активным сторонником глобализации и когда идеология свободного рынка провозглашала «конец истории». Можно, конечно, истолковать это диалектически и предположить, что конец конца истории – это отрицание отрицания; однако это не даст нам ничего, кроме удовлетворения от диалектической игры.

Тогда нельзя ли рассмотреть Heimatlosigkeit как принимаемую по умолчанию основу (default)? Или даже как судьбу? Если мы не смотрим