Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов

расчленения, структурирования этой действительности. Но одновременно и сознание приобретает определенную степень расчлененности и структурированности. И, рискнем утверждать, сознанию уже невозможно вернуться, по крайней мере при нормальном режиме его функционирования, к тому состоянию «меональности», когда не существовало указанных дистинкций и их закреплений с помощью знака.

Однако мы немного забежали вперед. Само по себе «выделение» чего-либо, «полагание» предмета («тетический акт», по Лосеву), может не преследовать никаких целей обозначения. «Необходима специальная направленность сознания на этот предмет, а не вообще на какие угодно предметы», т.е. необходим интенциональный акт сознания, уточняет Лосев[807]. Далее, указывает он, следует отличать предмет обозначения и то, что мы в нем обозначаем.

Что же имеется здесь в виду? По сути дела, речь идет о некотором признаке (стороне) предмета или явления, ставшем основой для номинации. Сам Лосев приводит такой пример. Немецкое Mensch («человек») этимологически связано с латинским mens («разум»), что, по его мнению, фиксирует идею разумной способности человека, тогда как латинское homo, этимологически связанное с humus, означает «происшедший из земли», «земной»:

«уже во всяком случае „humanus“, „человеческий“, откуда и слово во всех европейских языках „гуманизм“, несомненно, связывает человека с землей, в противоположность германским языкам, связывающим его с интеллектом»[808].

Вывод о том, с чем соотносит обыденное языковое сознание идею человека – с «интеллектом» или с «землей», довольно произвольный. Однако поиск признака для номинации, как момент становления, конституирования некоего обозначения, намечен совершенно правильно. Сознание сталкивается здесь с противоречием: с одной стороны, потребность в эффективной коммуникации требует знаков, не отягощенных большим грузом мотивированности; это же требуется от знака как средства мышления, с другой же стороны, в поисках основания для конституирования знака, сознание, особенно сознание, находящееся на ранних ступенях своего фило- и онтогенетического становления, вынуждено искать чувственную опору. В самом общем виде здесь действует закономерность, сформулированная И.Н. Гореловым:

«Система коммуникации, чем она примитивнее, тем и мотивированнее должна быть по форме. Конвенциональность формы сигнала и знака – результат гораздо более высокого уровня развития мышления по сравнению с сигналом мотивированным, т.е. таким, который воспроизводит означаемое в каких-то его признаках и только тем самым делает сигнал понятным для адресата»[809].

Весьма примечательно, что в «Философии имени» сам Лосев, выделяя национально-специфический момент в объективном значении слова, отмечал, что благодаря ему образуется целая иерархия «осмысленности, понимания, поэтичности»[810].

Полагая, что момент мотивированности через выделение некоторого признака все же не обязателен и сознание в акте номинации может «охватить и весь предмет обозначения», Лосев в качестве следующего шага постулирует два тесно взаимосвязанных акта: ноэматический и ноэтический. Первый из них конструирует в предмете его обозначаемую предметность, второй – есть тот акт обозначаемой мысли, который конкретизируется в ноэматическом акте. В этой связи мы хотели бы обратить внимание на одну очень глубокую мысль Лосева. Он пишет, что

«обозначающее сознание входит в настолько близкое соприкосновение с обозначаемым предметом, что между тем и другим уже исчезает всякое различие»[811].

Это очень верно замечено. Более того, если такое единство сознания было бы нарушено, что случается, например, при различного рода афазиях, то и сам семиотический акт неизбежно распался или, во всяком случае, был бы существенно затруднен. Логика рассуждений подсказывает, что сознание должно иметь определенный опыт не только тетических и ноэтически-ноэматических актов, но и опыт различения трех основных компонентов семиозиса: вещи вне нас; того в ней, что является предметом обозначения; того, что относится к «коду», т.е. к техническим средствам данной знаковой системы. Сам Лосев полагает, что все выделенные выше акты сознания поглощаются в сигнификативном акте. Устойчивая структура этого акта, или ее закон, и есть знак. Иными словами, знак выступает как матрица или модель, где записаны все те действия сознания, которые необходимо совершить для того, чтобы обозначить нечто, и одновременно знак придает всем этим моментам и актам устойчивость и единство.

Такая трактовка актов сознания в их взаимосвязи с задачей сигнификации вполне согласуется с «энергийной» трактовкой слова у раннего Лосева. Только здесь энергийность претворяется в порождающий принцип, которым обладает знак. Более того, мы считаем, что в поздних работах генеративный принцип знака и есть та ипостась, в которой выступает энергетизм Лосева 20-х годов. Но эта ипостась не единственная. Другим выражением энергетизма выступает идея о бесконечной смысловой валентности языкового знака. Собственно говоря, зачатки этой идеи есть уже в «Философии имени», в тех соображениях о смысле, вбирающем в себя свое инобытие и отождествляющем себя с этим инобытием, о «меонизированном логосе» и «блестках меона»[812] в любом речемыслительном акте, которые мы находим в книге. В более поздних работах это положение дано в следующем виде. Всякий языковый знак, будучи системой отношений, черпает эту систему отношений из функционирования мышления, которое, в свою очередь, бесконечно. Данная система может варьироваться тоже бесконечными способами. Тем самым языковый знак, слово может вступать – по крайней мере потенциально – в бесконечное число смысловых связей, оказывается «заряжен бесконечными семантическими возможностями», «всегда подвижен и никогда не является абсолютно устойчивым атомом»[813]. Причем «заряженность» и «подвижность» знака присущи ему не только и не столько в силу его связи с бесконечной действительностью и отражающим ее мышлением. Хотя момент отражения настойчиво подчеркивается во всех работах этого цикла, тем не менее внимательному читателю ясно, что момент самодвижения, свободного и независимого развития и развертывания языка (причем подразумевается как синхронический, так и диахронический планы) выступает для философа наиболее важным. Правда, отвергая все стремления сведения развития языка «на законы чистой мысли», что является «абстрактным и удушающим всякую науку идеализмом», и сведение работы языка на законы объективной действительности, что представляет примерно такую же грубую ошибку, как «сведение законов общественного развития на законы материально существующей природы»[814], Лосев нигде не пытается уточнить, в чем же, собственно, состоят эти «законы развития языка». Для него несравненно важнее фиксировать в феноменологической форме сам факт этого движения и развития.

Подведем итоги. Концепция взаимосвязи языка и сознания А.Ф. Лосева имеет в качестве своего центрального звена представление об активности языка («слова», «имени», «символа»), о его заряженности «смысловой энергией» и соответственно о разных ступенях проявления этой энергии. Это положение само по себе обладает определенным эвристическим потенциалом. В частности, его принятие, или просто учет, делает весьма затруднительным вульгарно-материалистические ходы мысли, например попытки непосредственно объяснить речемыслительные акты из внешних воздействий, тех или иных изменений в самом мышлении. Вместе с тем сколько бы не подчеркивалась диалектическая