Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов

слово «ищет предметов», которые оно могло бы обозначить: опять же для того, чтобы сделать процесс интердикции более эффективным. И лишь затем, при столкновении интердикций различных особей, знаков, используемых ими и вовлеченных в этот процесс вещей, возникают значения как таковые[796]. И в них, действительно, всегда наличествует «иное», меон, поскольку за рациональным фасадом языка и речи всегда «хаос шевелится», и знаки, употребляемые человеком для общения, познания и регуляции поведения, и есть самое эффективное средство устранения этого хаоса и меона.

В интерпретации Лосева все выглядит существенно иначе. Сам язык в лице «имени» как высшей ступени явленности сущности обладает активностью и энергийностью. Подводя в работе «Вещь и имя» итог своим разысканиям в этой области, философ дает такой свод характеристик имени:

1) выраженность вещи;

2) выраженность этой выраженности – в виде актуально-смыслового заряда;

3) ежемгновенная готовность инобытия подчиниться введению данного смыслового заряда;

4) отнесенность смыслового заряда к чисто субстанциональной стихии вещи, а не к ее случайным или несущественным признакам.

Лосев, с полным на то основанием, полагает, что единственный термин, полно характеризующий имя, это «магия», если под ней мыслить смысловую заряженность некоторой идеей, которая,

«будучи актуально выражена и направлена в дальнем направлении, разряжается в виде крупных событий в данной области действительности»,

а имя, в его интерпретации, всегда «откуда-то исходит и куда-то направляется». Недаром, замечает Лосев, примитивное религиозное восприятие понимает имя как некое самостоятельное существо, отделяющееся от вещи, вылетающее наружу и служащее как бы его аналогом, дублетом, заместителем и представителем[797].

Таким образом, энергия, упорядочивающая хаос, заключена в самом имени, слове, в конечном счете, в языке, а построенная Лосевым иерархия выраженности имени – от абсолютного меона до высших ступеней интеллигенции и апофатизма[798] – предстает как лестница восхождения к вершинам анти-хаоса. Нечего и говорить, что такая трактовка языка предполагает совершенно иные онтологические основания, нежели те, которыми руководствуется подавляющее большинство исследователей данной проблемы. У Лосева, как верно отмечает Л.А. Гоготишвили,

«язык – это онтологически-коммуникативное отражение личностного стержня бытия, связующего Абсолютную личность Творца с тварной личностью человека»[799].

Вот от этой-то сопричастности Абсолюту и проистекают у Лосева антимеональные потенции языка, а столь привлекательная диалектика бытия и субъекта, вещи и имени имеет своим первоисточником божественную первосущность.

Такую трактовку мы находим только у «раннего» Лосева. В работах, опубликованных в 50 – 80-е гг., эти воззрения он облекает в иную терминологию. Разумеется, все, в чем можно было бы усмотреть малейший намек на религиозную философию[800], исчезает из его работ, а на первый план выходит феноменологическая диалектика знака и значения. Семиотическое наследие Лосева этого периода значительно. Нас, естественно, интересуют те его работы, в которых в достаточно эксплицитном виде представлена проблематика, вынесенная на титульный лист данной книги.

В первую очередь обращает на себя внимание небольшая, но содержательно емкая работа «Логика символа», впервые опубликованная в 1973 г. и затем вошедшая в переработанном виде в качестве отдельной главы в книгу «Проблема символа и реалистическое искусство»[801].

В этой статье мы находим интересную попытку подойти к проблеме знака и символа через выявление тех актов работы сознания, которые, по мнению автора, лежат в основе конституирования и понимания знака. Положения этой работы тесно связаны с положениями некоторых других работ, опубликованных в 70-е годы. Это прежде всего: «Язык как орудие общения в свете ленинской теории отражения», «Аксиоматика знаковой теории языка», «Аксиоматика теории специфического языкового знака: стихийность знака и ее отражение в сознании», «О бесконечной смысловой валентности языкового знака», «Поток сознания и язык»[802]. В этих работах в ряде случаев уточняются и развиваются идеи «Логики символа». Поэтому имеет смысл привлекать их для более точного раскрытия интенций автора рассматриваемой статьи. Это тем более необходимо в связи с построением работы, конечной целью анализа которой является символ, поэтому ряд моментов, релевантных в контексте проблемы «национальный язык и сознание», оказывается недостаточно ясно эксплицированным.

Итак, «символ» в его соотношении с актами сознания и мышления. В качестве исследовательской техники применяется все та же «феноменология», которая практиковалась в «Философии имени». Там феноменологический метод характеризуется как

«до-теоретическое описание и формулирование всех возможных видов и степеней смысла, заключенных в слове, на основе их адекватного узрения, т.е. узрения их в их эйдосе».

«Феноменология – там, где предмет осмысливается назависимо от своих частичных проявлений»[803].

В работах 70-х годов «узрение смысла» начинается, как правило, с «отражения». Отражение мыслится как первое «действие» сознания, связанное с семиозисом. Это не следует понимать так, что язык сам непосредственно отражает действительность.

«Само собой разумеется, – пишет Лосев, – что язык очень часто является отражением действительности, но он часто является также искажением действительности и самой настоящей клеветой на эту действительность. Иначе ведь любое наше грамматическое предложение и любое наше высказывание уже было бы истиной, и искажать действительность, извращать существующие в ней отношения и вообще ошибаться или лгать было бы невозможно»[804].

Тут мы находим, во-первых, весьма наивное толкование отражения действительности в языке (а точнее, с помощью языка) и, во-вторых, неразличение языка и речи. Что касается последнего, то это принципиальная позиция Лосева, зафиксированная еще в «Философии имени». Поэтому-то и возможны утверждения об искажении «действительности в языке», за которыми просвечивает иная мысль: язык есть особого рода реальность, не сводимая ни к «внешней действительности», ни к мышлению и сознанию. Тем не менее «символ вещи есть отражение вещи»[805]. Однако не всякое отражение, подчеркивает философ, есть знак и символ, а только такое, которое указывает на определенный предмет, выходящий за пределы его непосредственного содержания. В другом месте это формулируется так:

«Всякий знак предмета есть отражение предмета. <...> Все обозначаемое есть то, на чем отразился определенный знак. <...> Соотношение между знаком и обозначаемым, кроме их фактического соотношения, находится еще в состоянии взаимного самоотражения»[806].

Таким образом, «отражение» в понимании Лосева предполагает, что знаковое отношение включает в себя под углом зрения отражающей деятельности сознания, по меньшей мере, четыре момента: выделение предметов в окружающей нас действительности, отражение их в знаке и с помощью знака, «наложение печати» знака на отражаемое, а также рефлексивные отношения между означающим и означаемым. Последние два нуждаются в небольшом комментарии. Если не подходить к отражению механически и редукционистски, то будет ясно, что выделяя некий предмет в действительности и приписывая ему знак, мы тем самым производим акт конструктивизации,