Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов

«Чтобы в чистой ноэме выделить адекватную предметно-сущностную корреляцию, необходимо в ней что-то исключить и отбросить, подобно тому, как раньше мы отбрасывали предварительные слои в имени»[782].

Но что же нужно отбросить теперь?

В слове, отмечает Лосев, за ноэмой можно обнаружить еще один слой:

«оказывается, что самый смысловой свет, превращающий звуки в слово, однородный по сравнению с разнообразием звуковых смыслов, входящих в фонему, является, однако, сам по себе довольно сложной природы; в нем сталкиваются два разнородных начала»,

но даже и после исключения «семематизма» с его противоречиями, после устранения ноэмы остается нечто, что обусловливает «некий принцип бесконечного варьирования значения слова», противоположный «принципу постоянной предметной однозначности слова»[783].

«Мы же должны найти, – полагает Лосев, – такой момент в слове, который бы исключал не только индивидуальную, но всякую другую инаковость понимания и который бы говорил о полной адеквации понимания и понимаемого»[784].

Но возможно ли это на самом деле? Примечательно, что сам Лосев называет эту «арену полного формулирования смысла в слове» идеей. Тем самым как бы суггестируется мысль о том, что желаемая «адеквация» есть только идеальное состояние и идеальный слой в смысловом строении слова.

Весьма эвристичным является тот ход рассуждений, который приводит к этому идеальному моменту и характеризует его. Предметная сущность, как мы помним и как это настойчиво, многократно повторяет сам Лосев,

«является единственной скрепой и основой всех бесконечных судеб и вариаций в значении слова»[785].

Однако эта предметность должна быть четко отделена от всякой иной предметности. Поэтому предметность, мыслимая в данном слове, необходимым образом должна быть противопоставлена «иному» или меону.

Меон, подчеркивает Лосев, есть момент в сущем, «не-сущее есть необходимое слагание сущего же». Причем, предупреждает философ, меон не следует мыслить себе как некую бесформенную материю, вроде глины или воды, из которой, в которой, на которой отпечатываются те или иные формы[786]. Меон – это прежде всего момент полагания определенного смысла, отграничение данного смысла от всего иного. Более того, он тем самым превращается в «начало иррационального», в «необходимый иррациональный момент в самой рациональности сущего, и притом момент диалектически необходимый»: для того, чтобы мыслить рациональное, следует подразумевать тут же момент иррационального, без которого «самый смысл теряет определенность и очертания, т.е. обессмысливается»[787]. С меоном у Лосева связывается образ света как основная иллюстрация. Если представить себе сущее как свет, тогда меон будет тьмой.

«Это – основная интуиция, лежащая в глубине всех разумных определений. Она наглядно воспроизводит взаимоотношение ограничивающего меона и ограниченного сущего»[788].

Ю.С. Степанов достаточно ясно показал связь этого светового образа с «пирамидой света» Николая Кузанского и – в более широком контексте – с античными и некоторыми средневековыми представлениями об идеальном мире и его семиотическом выражении[789].

Какое же значение все эти рассуждения Лосева имеют для философии языка и для философии сознания? Здесь необходимо прежде всего указать, что сам по себе «слойный» анализ значения слова так или иначе приоткрывает завесу над работой сознания. При этом вполне мыслима и обратная последовательность его актов (нежели та, что мы находим у Шпета, Лосева и Флоренского[790]): от сущности к внешней форме. Однако мы должны всегда исследовать воплощение смысла – только в одном случае направление будет задано движением от формы к ядру значения, в другом – от смысла к его внешнему воплощению. В этом контексте идея меона оказывается достаточно эвристичной. Меон в структуре сознания можно понимать как то, что подразумевается, но не входит ни в сознание, ни в значение слова. Вмешательство меональных элементов может тогда рассматриваться не только как отграничение смысла от бессмыслицы[791], но прежде всего как отбрасывание всего, что «не идет в дело», что не представляет собой сущности осознаваемого предмета. Это как бы облако окружающих данное мыслимое содержание образов, идей, смыслов. Конституирование определенного имени, введение обозначения и приписывание ему в акте предикации конкретных свойств как бы возносит мыслимое над сферой «всего прочего», «иного», меонального. Смысловое облако структурируется введением имени и его предиката в логическом и семиотическом отношении. Сущность, таким образом, становится, как отмечает сам Лосев, не только явленной, но и выраженной[792]. К этому можно добавить: явленность сущности – это уже переход через границу между чувственным (хаосом) и рациональным (упорядочиванием мира). Введение в этот процесс имени, придание сущности качества выраженности приводит к дальнейшей «де-меонизации логоса».

Весьма примечательно, что на эту сторону концепции Лосева обратил внимание Б.Ф. Поршнев, один из немногих действительно серьезных и самостоятельных исследователей филогенеза сознания в отечественной науке 50 – 60-х гг.[793] В концепции Лосева, хотя и «философа-идеалиста», пусть «в спекулятивной и мистической форме», отмечает Поршнев, разработано нечто, что может быть использовано для экспликации механизмов филогенеза и онтогенеза сознания, в частности того, как

«происходит сдваивание речевой реакции с каким-либо действием или галлюцинаторно-следовым образом, иначе говоря, каким образом слово обретает свойство знака или символа»[794].

В концепции самого Поршнева становление значения происходит путем отбрасывания, оттормаживания (в психофизиологическом смысле) всего того, что не относится к данному предметному содержанию. По Поршневу, еще до возникновения речи в общепринятом смысле имеет место особый вид «запрещающего» (интердиктивного – в его терминологии) общения, образующего тот начальный вид взаимодействия, в процессе которого первоначально чисто физиологические звуки, жесты, другие сигналы через отрицательную индукцию приобретают знаковое качество. Оценивая идею меона, Поршнев полагает:

«если перевести эту абстракцию (т.е. меон. – А.П.) на язык опыта, можно сказать, что слово в самом деле выступает как сигнал торможения всех других действий и представлений, кроме одного единственного».

«Чем глубже разлито генерализованное торможение в мозгу человека, – продолжает он свою мысль, – тем принудительнее, жестче, обязательнее связь этого слова с его „смыслом“, „значением“, „представлением“»[795].

В этой связи не лишен смысла вопрос, почему все-таки слово может обладать такими свойствами? Почему оказывается, что в столь разных концептуальных системах философы приходят к схожим выводам? У Поршнева слово наделено такими «полномочиями» в силу того, что оно генетически есть орудие воздействия на других членов социума. Оно, собственно говоря, и словом становится только приобретая интердиктивную функцию. Сначала оно даже не имеет предметного значения, не относится ни к каким предметам, но лишь маркирует тот или иной запрет. И лишь приобретя в процессе интердикции достаточно устойчивую форму,