Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов

Объяснение, совершенно справедливо полагает Лосев, не обязательно должно быть натуралистическим и метафизическим, но может быть и чисто смысловым, такое «смысловое объяснение я и вижу в диалектике», – пишет он. Причем диалектика должна в отличие от феноменологии не только дать описание раздельно данных моментов «смысла», которые как-то и кем-то, каким-то агностическим «миром естественной установки» приводятся в связь, создаются и «онтологически» действуют, но и

«объяснить смысл во всех его смысловых же связях, во всей его смысловой, структурной взаимосвязанности и самопорождаемости. <...> Надо одну категорию объяснить другой категорией так, чтобы видно было, как одна категория порождает другую и все вместе – друг друга, не натуралистически, конечно, порождает, но – эйдетически, категориально, оставаясь в сфере смысла же»[757].

Вот здесь-то и сформулирована программа Лосева – не только в области исследования языка и сознания, но и в построении философского знания в целом. Тем не менее в сфере философии значащих форм эта исследовательская программа проведена наиболее последовательно – начиная с ранних работ («Философия имени», «Слово и вещь», «Музыка как предмет логики»), через цикл работ об аксиоматике знаковой теории и вплоть до последних, уже посмертно опубликованных[758]. Разумеется, такое выведение, будь оно осуществлено абсолютно непротиворечиво, представляло бы собой интеллектуальное достижение самого высокого уровня, однако и те результаты, которые были получены Лосевым, являются одним из величайших достижений мировой семиотической мысли.

Лосевское выведение категорий смысла, его вполне своеобразный и эвристический генеративизм, основывается на категории сущности:

«Сущность абсолютна и довлеет себе. Она ни от чего не зависит и ни в чем не нуждается. Наоборот, все, что есть помимо нее, в ней нуждается и от нее зависит»[759].

Сущности противостоит «иное», меон. Με ον – по-гречески и значит «не-сущее», «не-бытие». Итак,

«меон, по определению, не есть сущность. Он отличается от сущности тем, что он – не она. Он – чистое отрицание...»[760].

Меон Лосев называет также материей. Но его трактовка материи отличается от привычной нам: без сущности нет и никакого меона, материи,

«материя есть лишь диалектический момент в самой сущности, т.е. принцип ее оформления».

Сущность и материя-меон связаны сугубо диалектически:

«Сущность находится в материи, и материя определяет и оформляет сущность. <...> Действует только сущность и, тем не менее, принципом ее оформления в материи является материя. Только сущность обладает сущностной энергией, и больше ничто; тем не менее, материя есть причина сущностного оформления сущности в материи. Детали в этой диалектике взаимоотношений должны выясняться при рассмотрении отдельных типов материального воплощения сущности»[761].

Фактически весь текст «Философии имени», а также в значительной степени «Музыки как предмета логики» и «Диалектики мифа» и есть развертывание типов материального воплощения сущности применительно к сознанию и языку. Для понимания хода мысли Лосева в «Философии имени» и более поздних работах важно постоянно помнить, что, по Лосеву, сущность энергийна и одновременно страдательна; материя, меон

«не имеет без сущности никакого самостоятельного бытия и не может ни в каком смысле действовать энергийно...»:

«Материя, меон, тьма, будучи вещно-иным по отношению к сущности и абсолютным нулем в сравнении с нею, может и вызывать страдательное состояние в сущности (материя энергийна)»[762].

Итак, по Лосеву, материя и сущность взаимосвязаны и формируют друг друга.

В «Философии имени» (а в другом варианте в работе «Вещь и имя») эта высокоабстрактная диалектика преломляется как «диалектическая феноменология мысли». Выше, в параграфе о Г.Г. Шпете, мы говорили о его попытках построить глубинную семиотику слова, опираясь на феноменологический метод, дать расчлененную трактовку значения, выделить все образующие его пласты. Следует указать, что подобная попытка была предпринята и П.А. Флоренским в цикле работ, составивших сборник «У водоразделов мысли», а также в работе «Имена»[763]. В дальнейшем мы позволим себе указать на некоторые моменты сходства в трактовке «глубинной семиотики» у Лосева, Флоренского и Шпета с тем, чтобы нагляднее оттенить своеобразие мысли Лосева.

Лосев, как и Флоренский, и Шпет, начинает с «общепонятного»: «Имя есть прежде всего звук». Звуковая оболочка слова называется им «фонема», в ней же он различает несколько слоев:

1) известное звучание;

2) «не просто звук, а голос человеческой речи»;

3) членораздельный звук, издаваемый голосом человека;

4) определенная совокупность таких звуков, «определенная объединенность их в цельные и законченные группы»;

5) те или другие особенности, вносимые данным лицом, поскольку имеется в виду реально-произносимое слово, а не отвлеченно-представляемое значение слова[764].

Как мы видим, здесь Лосев несколько более детален, чем Шпет. Оба они считают, что исследуя звуковую оболочку, мы еще достаточно далеки от подлинного значения слова.

Вместе с тем Лосев весьма проницательно отмечает, что раз имя нечто значит, то и звуки, входящие в его состав, нечто означают. Эта тема не развита Лосевым подробно. Можно упомянуть, что в современной лингвистике и психолингвистике проблема самостоятельного значения звуков образует особую, достаточно быстро развивающуюся отрасль – фоносемантику[765]. Лосева же интересует другое – «значение не-звуков», «не имеющее ничего общего со звуковыми значениями отдельных элементов». Здесь он продолжает идти выбранным путем, выделяя в структуре имени различные слои. Ту сферу слова, которая обладает характером значения, он называет семемой. В ней, в свою очередь, выделяется целый ряд компонентов. Центром семемы выступает этимон – элементарная звуковая группа, которая наделена уже определенным значением. Но этимон должен варьировать в своих значениях, чтобы жизнь слова вообще могла свершаться. Отсюда – необходимость «морфематического», т.е. формообразующего момента в слове. Поскольку слово в живом языке всегда связано с другими словами и «несет на себе смысловую энергию того целого, куда это слово входит вместе с прочим»[766]. Эта соотнесенность с целым фиксируется в двух взаимосвязанных моментах семемы: синтагматическом и пойематическом. Первое означает, что в значении слова есть некоторый «осадок» от его употребления в синтагмах и предложениях, второе фиксирует варьирование смысла слов в зависимости от способа расположения их в предложении, от стихотворного размера, рифмы и т.п. Все эти моменты или ступени осуществления смысла, считает Лосев, и здесь нельзя не согласиться с ним, должны быть обобщены. Верный своей методологии, он опять предлагает дистинкции: обобщение происходит на двух уровнях. Первый из них – это

«индивидуальная картина значения слова в его данном, индивидуальном, временном и случайном положении среди других слов и в его данном в