Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов

«Как древние образования, возникшие в самые первые периоды культурного развития, рудиментарные функции в чистом виде сохранили принцип построения и деятельности, праобраз всех других культурных форм поведения. То, что в скрытом виде существует в бесконечно более сложных процессах, здесь дано в раскрытой форме. Отмерли все связи, соединявшие их с некогда породившей их системой, исчезла почва, на которой они возникли, фон их деятельности изменился, они вырваны из своей системы и перенесены потоком исторического развития в совершенно иную сферу. <...> Поэтому... они в чистом виде обнаруживают принцип своего построения, который, как ключ к замку, подходит к проблеме высших процессов»[818].

Продолжая свой гимн рудиментарным функциям, Выготский пишет:

«Их история величественна, но и в свое время они не были отбросами из мира явлений. В свое время появление каждой новой формы знаменовало новую победу человека над собственной природой, новую эпоху в истории функций. Они образуют реальные узловые пути, по которым человечество некогда переходило границы животного существования. Они – реальные памятники величайших завоеваний культуры, влачащие жалкое существование в чуждой им эпохе»[819] (курсив мой. – А.П.).

Мы позволили себе столь обширную цитату именно потому, что содержащиеся в ней мысли занимают важное место в системе воззрений Выготского. Психологические рудименты в его трактовке – это как раз «ростки нового качества» в эволюции психики и поведения, такие психические процессы, в которые введен знак. Размышляя над закономерностями психического развития, Выготский приходит к выводу о том, что опосредованность знаками вторичных, или «культурных», форм – это главное качество, отличающее их от исходных, «естественных», форм психической жизни. Для животного, пишет он, характерна система связей, устанавливающихся в его мозгу как

«копия, или отражение, природных связей между „всевозможными агентами природы“, сигнализирующими наступление непосредственно благоприятствующих или разрушительных явлений»[820].

Основное отличие человека от животного, полагает Выготский, состоит в употреблении искусственных стимулов-средств, вводимых человеком в психологическую ситуацию и выполняющих функцию автостимуляции.

«Согласно нашему определению, – пишет он, – всякий искусственно созданный человеком условный стимул, являющийся средством овладения поведением – чужим или собственным, – есть знак»[821].

Итак, знак это прежде всего искусственно созданный условный стимул и он «вводится в поведение», опосредуя его. Модельная ситуация в данном случае – это бросание жребия, завязывание узелка на память, нанесение зарубки для того, чтобы запомнить нечто, гадание (на картах, костях и пр.). Введение средств-стимулов для опосредования поведения и овладения им понимается Выготским на этом этапе его научного творчества еще достаточно механистически. Отталкиваясь от таких модельных ситуаций, Выготский интродуцирует положение о том, что каждой определенной ступени в овладении силами природы необходимо соответствует определенная ступень в овладении поведением, в подчинении психических процессов власти человека. В свою очередь, отмечает Выготский, активное приспособление человека к среде, изменение природы требуют существенных изменений в организации информационного взаимодействия между человеком и средой: на место «сигнализации, пассивно отражающей природные связи всевозможных агентов», приходит «принцип сигнификации»: сам человек вводит искусственные стимулы,

«при помощи знаков создает, воздействуя извне, новые связи в мозгу»[822].

Безусловно, выдвинутый Выготским принцип сигнификации обладает значительным эвристическим потенциалом: здесь существенно конкретизируются представления о социальной регуляции и саморегуляции психических процессов. Появляется шанс связать воедино моменты, взаимодействие которых до сих пор никак не удавалось представить непротиворечивым образом: способность человека к употреблению знаков, орудий, саморегуляция и произвольность человеческого мышления и поведения и социальность. Синтез, предпринятый Выготским, выглядит следующим образом. Всякая «высшая», «культурная» форма поведения и психической жизни

«появляется в своем развитии на сцене дважды – сперва как коллективная форма поведения, как функция интерпсихологическая, затем как функция интрапсихологическая, как известный способ поведения».

И мы не замечаем этого факта, подчеркивает Выготский, потому что он слишком повседневен и мы к нему слепы[823]. При первом своем появлении психическая функция «разделена» между ребенком и взрослым. У ребенка есть только «натуральные» психические функции: непосредственная память, наглядное мышление в ситуации, импульсивные действия, направленные на удовлетворение первичных нужд, восприятие, формирующееся стихийно, и т.п. Предполагается, что и на начальных ступенях филогенеза сознания дело обстояло аналогичным образом. Взрослый (а в филогенезе простой «другой») управляет поведением ребенка, вводит знаки, прежде всего в их регулирующей функции. Психические процессы становятся односторонне (извне) детерминированы. Внутренняя активность ребенка как бы и не существенна.

Но можно отметить и еще один момент в рассуждениях Выготского, в котором присутствует доля редукционизма. Говоря о «знаках» и «сигнификации», он почти нигде ничего не говорит о тех типах значений, которые по логике вещей должны быть связаны с этими знаками. Для Выготского «неразрывная» связь означаемого и означающего в знаке оказывается как бы разорванной: его «структурный» знак не то чтобы вовсе лишен значения, но его смысл видится прежде всего в «изменении межфункциональных отношений»[824].

«Интериоризованный знак-без-значения характеризует саму функцию связывания, означивания безотносительно к ее конкретным наполнениям»[825],

– пишут Г.А. Ковалев и Л.А. Радзиховский. С этим суждением мы вполне согласны. Но возможны ли в действительности такие знаки? Мы полагаем, что невозможны. В этом убеждает нас как семиотическая теория (знак «разваливается», если отсутствует один из компонентов семиозиса), так и данные эволюционно-генетической семиотики: даже в тех случаях, когда тот или иной компонент семиозиса выражен не достаточно четко, он все же никогда не равен нулю. Поэтому мы склонны полагать, что «знак-без-значения» возник у Выготского как своего рода «абсолютное черное тело», т.е. как абстракция, с помощью которой он пытался более четко выделить структурирующий момент сигнификации. Вместе с тем нельзя не видеть, что поскольку в своих рассуждениях Выготский отталкивался от некоторых идей И.П. Павлова и от общего рефлексологического фона того времени, постольку знаки в его интерпретации оказываются все же ближе к условно-рефлекторным раздражителям.

Выделим еще один момент в рассуждениях Выготского, релевантный для нашей темы. Употребление знаков он рассматривает как разновидность опосредующей деятельности. Употребление орудий и употребление знаков – это два соподчиненных вида одного рода. Схематически он представляет это так[826]:

Опосредующая деятельность:

– Употребление орудий;

– Употребление знаков.

Главное различие состоит здесь в том, что орудие направлено на внешний объект, а знак ничего не меняет в объекте психологической операции – он есть средство воздействия на поведение, свое и чужое. Однако орудийная роль знака не