Право и литература. Как Пушкин, Достоевский и Толстой придумали Конституцию и другие законы - Алим Хусейнович Ульбашев

белых или красных, — всякий нравоучительный, мессианский тон по определению раздражает аудиторию.

По этому поводу вспоминается диалог у Довлатова:

— Толя, — зову я Наймана, — пойдемте в гости к Леве Друскину.

— Не пойду, — говорит, — какой-то он советский.

— То есть как это советский? Вы ошибаетесь!

— Ну антисоветский. Какая разница[260].

В художественном ремесле так происходит почти всегда: читателя одинаково отталкивают «советскость» и «антисоветскость», аудитория желает самостоятельно отыскивать правду, а не выслушивать занудное морализаторство писателя, какой бы эрудицией и авторитетом тот ни обладал.

В XIX веке русская критика попыталась навязать литературе мысль о главенстве общественного дискурса в искусстве. Считалось, что литература должна не только развлекать читателя, попутно формируя и развивая его эстетические вкусы, но и растить в аудитории граждан в самом высоком смысле этого слова. Такую позицию отвергал Федор Достоевский, полагая, что для литературы важен прежде всего человек, а все прочее — вторично.

Неумолимое течение времени подтвердило правоту Достоевского. «Мать» Максима Горького постигла та же участь, что и «Накануне» Ивана Тургенева. Как только Министерство народного просвещения, отвечающее за составление списков обязательной школьной литературы, перестает насаждать подобные произведения, с трудом находятся читатели, готовые по своей инициативе посвятить свободный вечер текстам с привкусом пропаганды.

Безусловно, всякий писатель может подспудно проповедовать в своих книгах те или иные идеалы, которым остается верен сам. К примеру, почвенники идеализируют русского крестьянина и деревню как «сердце» России. А западники, которых в советское время в несколько завуалированной форме представляла городская проза, преимущественно ориентируются на образованную, европоцентричную интеллигенцию. Однако литературные опыты как почвенников, так и западников всегда более успешны среди читателей, когда социально-политическая тема в их прозе подчиняется общечеловеческой.

Самый антиреволюционный роман Федора Достоевского «Бесы» рисует идеологических противников писателя — революционеров и различного рода «кружковцев». Это бесчеловечные авантюристы, презирающие общепринятую мораль и готовые проливать невинную кровь. Но и здесь политические диспуты между героями важны лишь с точки зрения общего контекста, тогда как личные переживания персонажей остаются на первом плане. Если бы Достоевский посвятил роман лишь политической стороне вымышленной революционной ячейки, то читатели обращались бы к «Бесам» только как к историческим хроникам.

В тех случаях, когда писатель не только привносит политические веяния в свое творчество, но и предпочитает музе политику, он опошляет искусство, превращает художественное слово в уличную агитку. По выражению Бориса Пастернака, творчество «гостит во всех мирах», оно «высокая болезнь»[261]. Искусство не ограничено узкими территориальными и временными рамками политики. Литератора могут волновать происходящие вокруг него события, но его миссия в том и состоит, чтобы смотреть дальше и видеть больше остальных.

Приведем еще один пример, отвлеченный от реалий отечественной литературы. Комедии Мольера в XVII веке резали общественное сознание подобно лезвию, высмеивая королей и церковь, за что власти нередко их запрещали. Тогда их воспринимали как карикатуру на режим абсолютистской Франции. Казалось бы, прошло много времени с тех пор, как пала французская монархия, а церковь утратила главенствующую позицию в обществе, — значит, и пьесы Мольера должны быть неактуальны. Но нет! И спустя три с половиной сотни лет зритель, видя на сцене театра «Тартюфа» или «Дон Жуана», так же искренне смеется над пороками социальной жизни, как и его предшественник из XVII века.

Это возможно благодаря принципу, о котором говорил Федор Достоевский: «Автор должен только хлопотать о художественности, а идея придет сама собою, ибо она необходимое условие художественности»[262]. Писателю не следует превращать рабочий стол в баррикады и окопы, из которых он будет отстреливаться воинственными воззваниями, так как служит он не сегодняшнему дню, а вечности.

Как тогда, по мнению наших классиков, бороться за личную свободу?

Психологизм русской прозы, ставший с XIX века едва ли не ее визитной карточкой во всем мире, привел к тому, что в России сформировывалась своего рода литературная школа, обращенная к внутреннему миру человека. В воображении сразу возникает условный гоголевский персонаж из «Петербургский повестей», который прикрывает «лицо свое воротником шинели, чтобы не встретить кого-нибудь из знакомых»[263]. Такой герой, как правило, интроверт, отрешенный от окружающей действительности, наблюдающий за всем со стороны. Это фигура, много думающая и нередко страдающая от собственных дум. Таковы Печорин, Базаров, Обломов и другие.

Русская литература очень индивидуалистичная, эгоцентричная, но не эгоистичная. Для ее героев гармонично то состояние, в котором они остаются как будто не замеченными окружающими, наедине с самими собой. «Маленькие люди» у Николая Гоголя и Федора Достоевского всегда стеснительные, застенчивые, скованные в действиях и выражении чувств.

Из-за этой интровертности герои книг относятся к государству без особого доверия. О таком отношении говорит один из диалогов в «Тихом Доне» Михаила Шолохова.

— Давай бросим. Да мне и пора уж. Это я в счет обывательских зашел. А власть твоя, — уж как хочешь, — а поганая власть. Ты мне скажи прямо, и мы разговор кончим: чего она дает нам, казакам?

— Каким казакам? Казаки тоже разные.

— Всем, какие есть.

— Свободу, права… Да ты погоди!.. Постой, ты чего-то…

— Так в семнадцатом году говорили, а теперь надо новое придумывать! — перебил Григорий. — Земли дает? Воли? Сравняет?.. Земли у нас — хоть заглонись ею. Воли больше не надо, а то на улицах будут друг дружку резать. Атаманов сами выбирали, а теперь сажают. Кто его выбирал, какой тебя ручкой обрадовал? Казакам эта власть, окромя разору, ничего не дает! Мужичья власть, им она и нужна. Но нам и генералы не нужны. Что коммунисты, что генералы — одно ярмо[264].

Создатели Конституции будто держали в голове образ интроверта из русской литературы: ему предоставлены бесконечные конституционные права. Это не значит, что создатели Конституции забыли об экстравертах. Основной Закон страны, сумев взять под свое крыло самых слабых и беззащитных «тихонь», гарантирует, что больше не даст в обиду никого.

В Конституции мы видим равные права для всех граждан на жизнь и здоровье, свободу слова и свободу вероисповедания, право на труд и частную собственность, право на судебную защиту и другое. Эти права, подобно зонтику, защищают каждого человека в юридическую непогоду.

Но как бы ни старался типический герой русской литературы отгородиться от внешнего мира, окружающая его действительность не оставляет его в покое и обязательно напоминает о себе. В такие минуты он чувствует себя особенно слабым, брошенным один на один с уличными грабителями, алчными родственниками мздоимцами в департаментах и управах. Не находя защиты в законе, он судорожно пытается выбраться из капкана, но только еще сильнее застревает в нем.

Таким образом универсальный герой русской литературы превращается в набоковского Лужина. Тот изобрел в шахматах