Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев

своем воображении «машину морали», отмеряющую посмертную судьбу живущим согласно их деяниям. Данте, разочаровавшийся в правосудии земном, создал текстом «Комедии» «машину морали», овладев тем самым правом справедливо карать и миловать души людей. Мысль эта может показаться странной и, на первый взгляд, нереалистичной, но если посмотреть на сакральную поэму с таких позиций, то идея «машины морали» обретет множество подтверждений.

В «Комедии» нет декоративных элементов, и это для поэтического текста кажется странным. Каждый образ, помимо общекомпозиционного значения, наделен техническим, «инструментальным» смыслом. Совокупность образов, соединенных друг с другом, создает единый механизм, движимый волей к справедливости, – загробная вселенная не допускает случайности или сострадания, о чем красноречиво сказано на вратах Ада: giustizia mosse il mio alto fattore. Лишь сам странствующий флорентиец от своего имени может сострадать грешным душам, но это сострадание по сути – простая человеческая жалость, и жалость, в первую очередь, к себе самому. Способы наказаний грешников слишком механистичны, и от этого Ад вызывает отвращение, а его сновидец – холодный ужас своей нечеловеческой, ледяной, схоластической методичностью посмертной расплаты. Многим Данте казался мелочным мстителем, щедро наделенным талантом великодушного пророка. Это глубочайшее заблуждение: Данте никому не мстил (хотя тем, кто посмотрит на него глазами французского романиста, ничего не стоит различить в нем прообраз мстительного графа), но методично следовал логике справедливости, и в этом он гораздо ближе к холодной мудрости Аристотеля, чем к возвышенной пристрастности Платона.

Дантов Рай столь же механистичен, как и Ад: счастливые души соединяются в фигуры, образуют колеса и круги, движутся по строго заданной траектории. Райские души стройны и гибки, как цирковые акробаты: они радуют взгляд путешественника немыслимыми фигурами, то создавая очертание орла, сотканного из зрачков и предвосхитившего причудливые инвенции Филонова, то уподобляясь дискам ожившей Луллиевой машины. Звездная акробатика тонет в волнах света, и странник щурится, чтобы разглядеть блаженных духов.

Последняя песнь «Комедии», казалось бы, должна была явить зрителю удивительный образец Дантовой театральной машинерии: путешественник, очутившись в центре райской розы, оказывается в состоянии узреть Бога. Но флорентиец скромно опускает глаза, ибо память и речь отказываются служить ему. Всеми ожидаемого явления deus ex machina не происходит. Данте это не нужно – в Раю не место греческой трагедии. Небеса подчиняются логике, не требующей спецэффектов. Однако это не значит, что в «Комедии» нет явления «бога из машины». Его роль исполняет сам Данте, ибо лишь он, скрываясь под маской простеца, вращает колеса колоссальной машины морали, сменяющей театральные декорации на сцене сакральной поэмы.

Сказав о декорациях, мы переходим к тем, кого можно назвать действующими лицами «Комедии». Но здесь перед нами встает неожиданное препятствие: оказывается, что действующих лиц определить не так просто. «Комедия» населена сотнями персонажей, их голоса создают неповторимый рисунок своей полифонией, вызывая в памяти эмоциональное многоголосие псалмов Марчелло. Каждая из теней обладает своим тембром, ее голос индивидуален и, сплетаясь с другими, он не тонет в едином порыве, но создает многоуровневую структуру. Однако же голоса эти не равнозначны – некоторые из них нам слышатся более отчетливо и остаются в памяти, другие же забываются, сливаясь в единый «хор», необходимый лишь для структурирования пути флорентийского пилигрима. Возникает вопрос: в чем причина такого различия? Проще всего было бы сказать, что причины тому чисто технические – одни фрагменты удались Данте лучше, чем прочие. Ответ слишком легкий, а потому маловероятный. Впечатляет не столько «стиль», сколько сюжет некоторых монологов, и именно благодаря сюжету эти сцены стали общеизвестны – в сознании читателя они как бы отделились от текста «Комедии», стали самодостаточны, их действующие лица известны людям, никогда не читавшим Данте, столь же хорошо, как и сам флорентиец, Вергилий и Беатриче. Дает ли это нам право считать, что и сам Данте мыслил героев этих эпизодов актерами, «субъектами» своей «Комедии»?

Создав сто песен сакральной поэмы, флорентиец не сказал ничего лишнего. Если он поместил некоторые образы в особую сюжетную среду, следовательно, ему это было необходимо. Этими «необходимыми» и наиболее известными и цитируемыми эпизодами являются четыре диалога: диалог с Франческой, Фаринатой, Улиссом и Уголино. Ничто, казалось бы, не связывает этих персонажей с Данте лично, в отличие от многих других обитателей загробных царств. Однако у меня есть основания утверждать, что Данте не придал бы этим эпизодам такого значения, не будь на то личной, человеческой причины, скрытой от нас. Цель флорентийца – сказать о себе; все остальные обитатели загробья, кроме Вергилия и Беатриче, для него лишь статисты. Но героев этих четырех эпизодов статистами никак не назовешь. Следовательно, Данте в них видел себя, но – в кривом зеркале! Лишь в этом случае он мог придать им такое значение, сместив центр тяжести нашего вспоминания с райских звезд в инфернальные области.

Ад – царство памяти. Грешники живут в прошлом, ибо у них нет будущего. Они ежеминутно пересчитывают, припоминают свои грехи, как купец – свой барыш. Они выставлены в адской витрине как мнемонические символы своих проступков. Любознательный Данте косой скорописью записывает увиденное и делает беглые зарисовки – пусть там, на земле, ужаснутся и хорошенько запомнят. Странника бросает из жара в холод – слава Богу, этого избегнул, и тут не оплошал, и за это не придется держать ответ. Судьба Данте все время висит на волоске, в любую минуту он готов узреть свои грядущие мучения, символы грехов, которых он случайно избег. Теперь он боится не на шутку – это уже не кукольный страх перед чертями с вилами и адскими чудовищами!

Страх Данте – это и есть та материя, из которой скроены четыре знаменитых эпизода. Флорентиец уже давно прошелся по тропинкам аргентинского сада, встречая себя самого на перекрестках расходящихся дорог. Ад стремительно умножает отражения Данте, и странник застывает в ужасе перед мучениями своих двойников. Мнемонически наиболее сильные эпизоды Inferno – это описание таких встреч.

Итак, можно ли назвать Фаринату или Улисса действующими лицами «Комедии»? Строго говоря, нет: актерами являются лишь сам путешественник, его вождь и небесная возлюбленная. Героев четырех наиболее известных эпизодов Ада я бы назвал «куклами» или «отражениями»: они деятельны лишь в той степени, в которой их судьба отражает гипотетическую участь Данте, они оживают не-бытием Дантовых грехов. Прочие же персонажи «Комедии» скорее можно отнести к элементам «декорации», или же сравнить с хором античной трагедии – они выполняют лишь вспомогательную роль, ибо путь их судьбы не пересекся с тропой флорентийца.

Опуская «хор» теней, я приступаю к интерпретации четырех эпизодов Inferno. Интерес их двояк: с одной стороны, мое утверждение об «отражениях» нуждается в доказательстве,