Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев

с другой же стороны, сюжетная структура этих фрагментов столь действенна, что искушает читателя понять механизм ее воздействия на воображение.

Первый эпизод – диалог Данте с Франческой да Римини в первом круге Ада[48]. Войдя в пределы, где караются злоупотребившие любовью, путешественник спрашивает у своего вождя, как лучше обратиться к двум теням, уносимым ветром – Данте еще не освоился с законами загробного мира, он не знает, можно ли говорить с тенями и ответят ли они на его слова. Вергилий отвечает просто: «Ты их попроси ради той любви, что их ведет, и они ответят». Но простота этих слов видимая: они уже содержат ту страшную двойственность, от полноты осознания которой Данте вскоре лишится чувств. Per quello amor che i mena можно понять по-разному: либо речь идет о человеческой любви, что ведет души даже в Аду, либо же Вергилий говорит о той Primo Amore адских Врат, что гонит в потоках ветра несчастные души, жестоко казня их. Флорентиец понял слова своего вождя правильно – так, как требовала того божественная справедливость, и обратился к теням: «О задыхающиеся души, придите говорить с нами, если Иной в этом не отказывает». Данте воззвал не к земному чувству, но к власти Иного, чье имя не может быть произнесено в Аду, – к Богу, чья любовь неустанно вращает тени несчастных любовников.

К путешественникам приближаются две тени, и одна из них, обращаясь к Данте, произносит странные в Аду слова: «если бы нам был другом царь Универсума, мы просили бы его о твоем покое». Фраза, кажущаяся проявлением признательности, по сути своей – ответ на слова Данте. Altri, «Иной», названый Франческой il re d’universo, позволил духам заговорить с «идущим сквозь темно-пурпурный воздух» флорентийцем, но он не освободит их от мучений – просьба о покое, мире – 1а расе, которым духи хотели бы одарить путешественника, выдает их высшее стремление, ибо этот покой они хотели бы обрести сами. Мучимым вечным движением покой нужнее, чем идущему к вечному свету. Не свет, но покой – такая молитва может родиться только в Аду.

Высказав свое сокровенное пожелание, Франческа рассказывает путешественнику о себе, не называя, однако, своего имени, тем самым словно загадывая загадку, разрешимую лишь силой высшего провидения. Данте ее с легкостью разрешает, опираясь лишь на самое общее описание. Но его внимание поглощено другим – он замирает, пораженный магическим заклинанием, произнесенным Франческой. В трех терцинах этого «заклинания» Данте находит разгадку туманной фразы Вергилия о любви, постигает трагическую предопределенность судеб Франчески и Паоло и осознает величайшую опасность, которую он счастливо избег в своей жизни. Тени раскрывают флорентийцу природу их любви: «Амор, в благородном сердце зажигающий экстаз, захватил [меня] прекрасным телом того, кто меня сделал своей добычей, и это еще мне причиняет боль. Амор, что никакому любимому любви не прощает, меня захватил тем, что тот [Паоло] нравился столь сильно, что, как видишь, еще [и теперь] меня не покинул. Амор привел нас к одной смерти – Каина примет того, кто растратил нашу жизнь». Первое, что бросается в глаза, это упорство, с которым повторяется магическое слово Amor. Перед нами предстает не абстрактное состояние любви, не описание влюбленности, но заклинание космогонической силы, обладающей волей и разумом и способной совершить греховное насилие над человеком. Любой, кто знаком с орфическим текстами, увидит в этих словах гимн древнему божеству, демиургу и повелителю мира. Услышав эти слова, Данте представлял себе Амора своей Vita Nuova, видел жестокое божество с пылающим сердцем в ладонях.

Есть в этом заклинании одна строка, чей смысл столь странен и страшен, что редко кто из переводчиков решается сохранить ее значение, буквально следуя тексту поэмы: Amor ch’a nullo amato amar perdona… – «Амор, что никакому любимому любви не прощает…» Этой строки было бы достаточно, чтобы Данте упал без чувств, уподобившись мертвому телу. Однако этого не произошло сразу – он вспомнил слова Беатриче, услышанные им из уст Вергилия: amor mi mosse – «мной двигала любовь». Следовательно, Франческа говорит о другой любви. У меня возникает одна догадка, объясняющая это раздвоение: в земном мире Амор не прощает любви тем, чья любовь взаимна, а потому самодостаточна, и оттого земное чувство не может трансформироваться в божественную любовь, будучи сосредоточенным на плотской, человеческой стороне любви. Сама по себе земная любовь не является грехом, но мстительный Амор стремится обратить ее в грех.

Современному человеку такое предположение, наверное, должно казаться отталкивающим, механистическим или просто бездушным. Но, если следовать Дантовой логике, которой и подчинены его тексты, такое предположение более чем оправданно. Флорентиец слишком предвзято смотрит на людей, его справедливости недоступно сострадание: теми ментальными возможностями, которыми он обладал и которые достались ему очень дорогой ценой, он мерил и деяния других людей, при этом отлично понимая реальное положение вещей и степень своего отличия от окружающих. Добытая им справедливость оказалась не миром, покоем, о котором молила Франческа, но мечом, немилосердно карающим всех слабых, кто не нашел в себе силы обрести мыслительный опыт, сравнимый с его опытом. Зная цену божественной любви и зная толк в любви человеческой, Данте-автор обрек на адские муки тех, чей путь он мог бы повторить в жизни, не произойди спасительной катастрофы, тех, кому Данте-персонаж сочувствует, поглощенный страхом за свою возможную судьбу. Не случайно флорентиец, взирая на проклятые души влюбленных, как бы вскользь бросает слова: ch’amor di nostra vita dipartilla – «тех, кого Амор нашей жизни разделил». Отделить от блаженства и обречь на муки может лишь любовь «нашей, земной жизни», любовь опасная и дикая, подобная тому лесу, в котором Данте заблудился «на середине жизни, которая – в смерти».

Однако последуем дальше. Франческа произнесла заклинание, сказав о необоримой силе любви, связавшей ее со своим любовником. Говоря о своем убийце, она уподобляет его моту, растратчику, протратившему все деньги, и этими «деньгами» оказываются жизни убитых. Слушая ее рассказ, Данте впадает в оцепенение, и Вергилий его резко окликает: «Что думаешь?» Данте не столько отвечает ему, сколько продолжает вслух свой внутренний монолог: «О несчастный, сколько сладостных мыслей, сколько желаний вели этих к скорбному шагу!» Это горестное oh lasso, «о несчастный», обращено, кажется, не столько к страдающему духу, сколько к самому Данте. Он будто бы вспомнил нечто и невольно вздохнул, стремясь избавиться от грустных и сладостных мыслей. Флорентиец чего-то испугался, но к этому испугу примешивается и крупица тайной радости. Чтобы разрешить свои скрытые сомнения, он обращается к тени и начинает издалека: «Франческа, твои страдания