Право и литература. Как Пушкин, Достоевский и Толстой придумали Конституцию и другие законы - Алим Хусейнович Ульбашев

бы жизнь не только либералов, но и всего российского народа, хотя бы из-за неизменного драматургического принципа, известного как чеховское ружье: если в начале пьесы на стене висит ружье, то к концу пьесы оно должно выстрелить. Конституция, как и ружье, висящее на стене, рано или поздно выстрелила бы.

О том, что и в усадьбе Льва Толстого часто звучал конституционный вопрос, говорят дневники врача, лечившего великого писателя, Душана Маковицкого. В его «Яснополянских записках» — подробном, почти ежедневном жизнеописании дома Толстых — можно встретить немало записей, относящихся к 1904–1905 годам. Они практически дословно протоколируют беседы гостей и членов семьи Толстого. Из записей следует, как яснополянский старец активно интересовался спором о конституционном будущем России.

Вместе с тем отношение Толстого к конституционной проблеме не отличается последовательностью. В декабре 1904 года он, с одной стороны, одобряет идею о введении конституции, но, с другой стороны, не торопится переоценивать ее успех: «Если бы была введена конституция… меня это порадовало бы, как меня радует свежий снег, когда санный путь плохой. Конституция — это маленькое дело в движении человечества вперед, [такое же, как] религия, наука, искусство, война. А тут эту маленькую вещь ставят выше всего, а другими пренебрегают»[172].

Но уже 1 января 1905 года, то есть спустя всего лишь несколько дней, Толстой заметно радикализируется, заявляя, что конституция есть «замаскированная форма насилия; монархизм — явная, видная, и с ней легче бороться»[173]. Сложно сказать, какие именно обстоятельства повлияли на перемену, но понятно, что предреволюционные события и предчувствие грядущего хаоса беспокоят Толстого, в конституционном вопросе он видит симптом тяжелого недуга, которым больна Россия.

Еще через два месяца, в конце февраля, Толстой, по свидетельству Маковицкого, раздраженно заявляет: «Конституция не может привести ни к какому улучшению положения; она не может принести свободы. Все правительства держатся на насилии и угрозах, а это противно свободе. <…> Агитация в пользу конституции может привести только к обманчивым результатам. Народ в действительности ничего общего не имеет с конституцией»[174].

Проходит две недели, и 15 марта Толстой как будто дополняет свою недавнюю мысль и теперь выступает не против самой конституции, а против людей, которые могут исковеркать ее букву и дух: «Что тут конституция? <…> Тут конституция ничего не поделает, потому что везде могут быть такие безнравственные люди»[175].

Однако спустя полтора месяца, 26 апреля, Толстой опять сомневается в надобности конституции, полагая, что закон для народа как хомут для лошади, так как «конституции нельзя утверждать как неизменное, вечное, т[ак] к[ак] “воззрения народа развиваются и видоизменяются”»[176].

В мае Толстой сдается и признает: «Конституция хороша, если бы была достигнута без убийств, озверения. Но этот путь к ней — убийства тысяч, а хуже того, озверение сотен тысяч…»[177] Кажется, именно к маю 1905 года Толстой с ясностью осознает, что вопрос о конституции нельзя недооценивать, хотя бы потому, что расплачиваться за ошибки придется кровью.

Перед самым принятием Манифеста 17 октября 1905 года Толстой в очередной раз успевает разувериться в положительном значении конституции: «Нет, напротив, направляются умственные способности на ненужное, пускается вода не на то колесо…»[178]

Можно и дальше наблюдать хронологию того, как трансформируются представления русских писателей о ценности конституции в писательской среде, но нельзя не констатировать некоторую общность их взглядов.

Несмотря на то что Федор Достоевский, Михаил Салтыков-Щедрин, Лев Толстой и Максим Горький — представители разных политических течений и даже поколений, все они весьма настороженно относятся к идее о принятии писаной, то есть кодифицированной, сведенной в единый документ конституции. Достоевский предлагает довольствоваться взаимной любовью между царем и народом, остальные и вовсе не видят в конституции силу, способную повернуть исторический процесс или благотворным образом повлиять на жизнь Отечества. Это можно назвать конституционным агностицизмом, но вряд ли нигилизмом.

В целом нигилизм в русской литературе воспринимался с некоторым осуждением. Даже тургеневский Базаров, главный символ русского нигилизма, с горечью признается: «Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь…»[179] Под влиянием этой традиции ценность конституции в литературе не отрицается полностью, но и не осознается в полной мере, что наглядно подтверждают бесконечные колебания взглядов Толстого. Вопрос о том, нужно ли принимать конституцию, временно остается без ответа.

Мысль о писаной конституции, как правило, высказывалась в либерально-демократической среде. Вполне резонно, что политической силой дореволюционной России, выступавшей за принятие конституции, были именно конституционные демократы (кадеты), придерживавшиеся либеральных взглядов.

Сама идея конституции исторически восходит к философии либерализма. В «Истории одного города» Михаила Салтыкова-Щедрина Глуповым руководит либеральный градоначальник Двоекуров, о котором сказано: «Преемники Двоекурова с умыслом уничтожили его биографию, как представляющую свидетельство слишком явного либерализма и могущую послужить для исследователей нашей старины соблазнительным поводом к отыскиванию конституционализма (курсив наш. — Прим. авт.)»[180]. Салтыков-Щедрин, будучи человеком в высшей степени наблюдательным и проницательным, не мог не понимать, что либерализм и конституционализм неразрывно связаны между собой.

Все то, что не соответствует либеральным ценностям, нельзя называть и конституцией в подлинном, историческом смысле этого слова. Поэтому все четыре советские Конституции — 1918, 1924, 1936 и 1977 годов — были конституциями лишь наполовину, ведь все демократическое в них звучало формально и почти никогда не реализовывалось на деле. Тогда как первой по-настоящему демократической конституцией, принятой после Манифеста 17 октября 1905 года, стала нынешняя Конституция 1993 года.

В современной России, как и полтора века назад, немало скептиков, не видящих разницы между действующей Конституцией и «севрюжиной с хреном». Нередко можно услышать, что закон, написанный в эпоху лихолетья — в «лихие девяностые», — навязан российскому народу не то варягами, не то врагами. Такой довод, конечно же, не выдерживает никакой критики. Процесс работы комиссии юристов над текстом Основного Закона хорошо задокументирован и освещался в печати, а сам проект Конституции был утвержден не на тайном съезде мирового правительства, а на всенародном голосовании 12 декабря 1993 года. В память о том событии мы каждый год празднуем День Конституции. Так что наша Конституция что ни на есть родная, никем не навязанная.

Не только в России, но и за границей к собственным конституциям иногда относятся с некоторым пренебрежением. Американский президент Франклин Рузвельт, говоря об обучении в Гарвардском университете, шутливо сравнил занятия по конституционному праву с настольной лампой без шнура. И правда, порой кажется, что Конституция так же далека от нас, как солнце от земли. А бывает, что солнце прячется за облаками и тучами. По ночам же его совсем не видно, только лунное отражение напоминает нам о небесном светиле.