Право и литература. Как Пушкин, Достоевский и Толстой придумали Конституцию и другие законы - Алим Хусейнович Ульбашев

Провал восстания и жестокая расправа над заговорщиками надолго заставили замолчать поборников конституционного развития многострадального Отечества. Патриархальную застывшую Россию того времени мы хорошо знаем по произведениям Александра Островского. Вся страна напоминала город на Волге Калинов из пьесы «Гроза», где жить людям нового типа невыносимо и душно. Но и в таких условиях общество чувствует неизбежность перемен, хотя еще не может освободиться от пережитков старого строя, кандалами висящих на ногах целой эпохи. Таким образом, разговоры о Конституции оставались для той России преждевременными.

В 1860-е годы на волне великих реформ, провозглашенных царем Александром Вторым, тема конституции возвращается на страницы газет и журналов. В 1861 году публикуется так называемая прокламация «Великорусс», авторство которой приписывалось Николаю Чернышевскому, где заявлялось о необходимости принятия демократической конституции. В императорском доме к этой инициативе, как несложно догадаться, отнеслись без большого энтузиазма: Чернышевского поместили под надзор полиции, а через полгода и вовсе арестовали.

После Чернышевского к конституционной проблеме обращались и другие литераторы. Правда, в писательской среде никогда не существовало единодушия по этому вопросу.

Кажется, одно из самых едких высказываний принадлежит Михаилу Салтыкову-Щедрину. В «Книге о праздношатающихся» 1876 года устами своего персонажа автор произносит следующие слова: «Я сидел дома и, по обыкновению, не знал, что с собой делать. Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном, не то взять бы да ободрать кого-нибудь. Заполучить бы куш хороший — и в сторону. А потом, “глядя по времю”, либо севрюжины с хреном закусить, либо об конституции помечтать. Ах, прах ее побери, эту конституцию! Как ты около нее ни вертись, а не дается она, как клад в руки! Кажется, мильон живых севрюжин легче съесть, нежели эту штуку заполучить!»[165] В этих строках сквозит безразличие, усталость от бесконечной, пустопорожней болтовни, неверие в то, что писаным законом возможно что-либо исправить и «починить» в стране.

При этом Салтыкова-Щедрина нельзя назвать противником конституции или конституционным нигилистом, он скорее выступает в обличье агностика: «Ах, нынче и в провинциях много этих поджарых развелось. Ищут, нюхают, законы подводят. И в клубы проникли: сперва один, потом другой, потом, глядишь, уж и в старшины попадать начали. Брякнешь при нем: конституция! — а он: вы, кажется, существующей формой правления недовольны?.. А мне что!.. форма правления… эка невидаль! Какая тут форма правления! Я так… сам по себе… Разговаривал!»[166] Российское общество, по Салтыкову-Щедрину, не противится конституции, но до конца не понимает ее и оттого боится грядущих перемен.

В совершенно другом ключе высказывался Федор Достоевский в письме от 21–22 марта (2–3 апреля) 1868 года, адресованном поэту Аполлону Майкову: «…наша конституция есть взаимная любовь монарха к народу и народа к монарху. Да, любовное, а не завоевательное начало государства нашего (которое открыли, кажется, первые славянофилы) есть величайшая мысль, на которой много созиждется. Эту мысль мы скажем Европе, которая в ней ничего ровно не понимает»[167]. Напомню, что к 1868 году Достоевский окончательно отказывается от своих революционных воззрений молодости, утверждается в народности и славянофильстве, отчего его взгляд на конституцию не кажется удивительным.

По мысли Достоевского, России нужен не новый писаный документ — свод законов, именуемый конституцией, а такое государственное устройство, которое основывалось бы на полюбовном сосуществовании царя и народа. Подобное устройство и можно считать наиболее совершенной конституцией для русского государства, утверждает Достоевский.

Что же касается монархических убеждений, то они у Достоевского весьма самобытные. Писатель позиционирует себя в качестве убежденного сторонника царской власти, но при этом не оправдывая и не желая всевластия и самодурства царя. Напротив, Достоевский исходит из того, что государю, а в его лице и всему государству, надлежит завоевывать любовь народа. Иными словами, «любовь монарха к народу и народа к монарху» предполагает старания государя, но никак не покорность подданных, готовых терпеть любые страдания и унижения.

Важно заметить, что Достоевский формируется как монархист в то время, когда Александр Второй проводит свои великие реформы: это отмена крепостного права в 1861 году, финансовая и университетская реформы 1863 года, земская и судебная реформы 1864 года, ослабление цензуры в том же году. Коренные преобразования той поры сопоставимы по своей прогрессивности и новаторскому характеру с петровскими реформами: они выдвинули Россию в число наиболее развивающихся стран Европы. Стало быть, народу, по мнению Достоевского, надобно любить лишь хорошего (любящего) царя, а как быть с плохим царем — автор прямо не говорит.

Русский народ у Достоевского награждает правителей беспримерной любовью: «У нас народ всякому царю нашему отдавал и отдает любовь свою и в него единственно окончательно верит. Для народа — это таинство, священство, миропомазание»[168]. Но народная любовь для царя — не дар, а возвратный кредит. В частности, писатель говорит о больших ожиданиях народа от государя, с которыми тому следует считаться и искать скорое решение. Например, автор упоминает «об расстройстве наших железных дорог (новопостроенных), об земских делах, об печальном состоянии колоний»[169]. И обо всем этом должен заботиться русский царь.

Третья волна общественных споров о необходимости конституции приходится на начало ХХ века. Тогда Россия уже стоит на пороге первой русской революции, по стране прокатилась волна стачек и забастовок. Важная дата в русской истории — 17 октября 1905 года, когда император Николай Второй принимает «Высочайший Манифест об усовершенствовании государственного порядка». Этот архиважный конституционный акт дореволюционной России учреждает парламент, Государственную думу, признает за российскими подданными фундаментальные права и свободы — «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов»[170].

На этом историческом фоне представляют интерес фигуры Льва Толстого и Максима Горького. Первый к тому моменту снискал прижизненную славу классика русской литературы. Второй, тогда еще молодой писатель, тоже пользовался большой популярностью у читателей.

Судя по письму Горького журналисту Владимиру Поссе в 1901 году, будущий буревестник революции видел в конституции либеральную затею, почти не способную серьезным образом поменять ход вещей: «…у либералов — совершенно ускользает почва из-под ног. <…> Они, несчастные, мечутся из стороны в сторону и говорят о необходимости конституции. (Есть слухи, что будто бы питерское начальство тоже бы не прочь дать плохонькую конституцию, но не видит — кому можно ее дать?) <…> Они этого не любят, злятся, топорщатся, и все сильнее растет их желание получить конституцию»[171]. Для Горького вопрос о конституции, кажется, не относится к интересам всего общества, а представляет собой бессмысленную забаву либералов.

Однако если бы все-таки конституцию, даже самую плохонькую, по выражению Горького, приняли в царской России, она изменила