Право и литература. Как Пушкин, Достоевский и Толстой придумали Конституцию и другие законы - Алим Хусейнович Ульбашев

убийство, — равно как и всего российского общества, — с тройкой лошадей удостаивается аплодисментов. «Здесь речь Ипполита Кирилловича (прокурора. — Прим. авт.) была прервана рукоплесканиями. Либерализм изображения русской тройки понравился. Правда, сорвалось лишь два-три клака, так что председатель не нашел даже нужным обратиться к публике с угрозою “очистить залу” и лишь строго поглядел в сторону клакеров. Но Ипполит Кириллович был ободрен: никогда-то ему до сих пор не аплодировали! Человека столько лет не хотели слушать, и вдруг возможность на всю Россию высказаться!»[151]

В приведенном описании каждое слово имеет определенный подтекст. С одной стороны, оно отражает то, как публика воспринимала судебные речи, а с другой — высмеивает склонность юристов к позерству и пустословию.

Литературный портрет адвоката Фетюковича куда сложнее и списан с образа известного правоведа Владимира Спасовича. Он предстает в несколько ином виде, чем прокурор Ипполит Кириллович. Достоевский — точнее, рассказчик, остающийся за кулисами действия — признает юридическое мастерство адвоката: то, как он придает делу нравственное звучание, то, как из мелких штрихов рисует целостную картину трагедии семьи Карамазовых.

Ипполит Кириллович построил свое выступление на историческом методе, то есть изложении событий уголовного дела в строго хронологической последовательности. Однако речь Фетюковича более глубока и многомерна. Неудивительно, что и публика воспринимает адвоката с большим энтузиазмом. Во время его речи «сорвались было сильные рукоплескания из многих концов залы, но Фетюкович даже замахал руками, как бы умоляя не прерывать и чтобы дали ему договорить»[152].

Последние слова защитительной речи адвоката Фетюковича перед присяжными часто цитируют и современные юристы: «Лучше отпустить десять виновных, чем наказать одного невинного, — слышите ли, слышите ли вы этот величавый голос из прошлого столетия нашей славной истории? (курсив наш. — Прим. авт.) Мне ли, ничтожному, напоминать вам, что русский суд есть не кара только, но и спасение человека погибшего! Пусть у других народов буква и кара, у нас же дух и смысл, спасение и возрождение погибших. И если так, если действительно такова Россия и суд ее, то — вперед Россия, и не пугайте, о, не пугайте нас вашими бешеными тройками, от которых омерзительно сторонятся все народы! Не бешеная тройка, а величавая русская колесница торжественно и спокойно прибудет к цели. В ваших руках судьба моего клиента, в ваших руках и судьба нашей правды русской. Вы спасете ее, вы отстоите ее, вы докажете, что есть кому ее соблюсти, что она в хороших руках!»[153]

Вне всяких сомнений, что сегодняшние судьи не стали бы слушать подобных речей, быстро прервав их словами «переходите ближе к делу». Однако до 1917 года такую манеру считали не просто приемлемой — юристы воспринимали ее в качестве образца для подражания[154].

Исход дела Дмитрия Карамазова — обвинительный приговор присяжных — кажется закономерным и неизбежным в нынешних российских реалиях. Сегодня разбирательства в судах стали формализованными, представители сторон редко говорят цитатами из Гоголя и обходят стороной вопросы нравственности и морали. Что привело к подобным переменам?

Дело в том, что для успеха любой речи важно одно условие — умение говорить на языке аудитории.

В прежние времена значительную часть уголовных дел слушали суды присяжных, то есть люди из народа. Как правило, они не имели отношения к юриспруденции и оказывались в суде в первый раз для рассмотрения конкретного дела. Сейчас присяжных заседателей почти полностью вытеснили профессиональные судьи, для которых слушание уголовных дел — повседневная рутина. Отступления и мудрствования в речах сторон такие судьи воспринимают с раздражением, как попытку заговорить зубы.

Убедить судью в чем-либо можно лишь ссылкой на статью и пункт нарушенного закона, все остальное его как будто не волнует. Наоборот, для того, чтобы обвиняемого услышали и поняли присяжные заседатели, «люди с улицы», нужно сделать упор на человеческую сторону дела, говорить о чувствах и переживаниях подсудимого, его мотивах и отношениях с жертвой и обществом.

Преимущество суда присяжных в том, что он позволяет обвиняемому достучаться до сердец обывателей, глубин народа: там судят не только законом, но и народной мудростью. Впрочем, было бы неправильным идеализировать суд присяжных, ведь и он может быть источником несправедливости и незаконности.

Суд глазами присяжного описан в «Воскресении» Льва Толстого. Катюшу Маслову судят за то, что она украла деньги и отравила некого купца Ферапонта Емельяновича Смелькова. Дело Масловой, как и в случае Дмитрия Карамазова, слушали присяжные заседатели, хотя здесь и не звучало витиеватых речей, подобных тем, что были у Ипполита Кирилловича и Фетюковича.

После судебного заседания присяжные заседатели проводят почти пять часов в спорах друг с другом и не могут определиться с тем, как поступить с Масловой. Кажется, не вполне осознавая значения происходящего, присяжные соглашаются с тем, что подсудимая виновна, хотя и умысла грабить Смелькова не имела, да и денег не похищала. «Все так устали, так запутались в спорах, что никто не догадался прибавить к ответу: да, но без намерения лишить жизни»[155].

Налицо очевидная ошибка! Но судьи, видя нарушение закона и досадное недоразумение, остаются безразличными: их мысли заняты собственными заботами. Так, один из судей в то утро куда больше беспокоится о своем пошатнувшемся здоровье — катаре желудка — и загадал, что если «число шагов до кресла от двери кабинета будет делиться на три без остатка, то новый режим вылечит его от катара, если же не будет делиться, то нет»[156]. Из-за такого легкомысленного отношения судей и присяжных к уголовному делу судьба Масловой оказывается предрешенной: ее ждет каторга.

Окончательное изничтожение всего человеческого в судах произошло в сталинские годы. К этому времени не только были полностью отменены суды присяжных, но и фактически была ликвидирована независимость судов. Судьи превратились в чиновников самого низкого ранга, эдаких Акакиев Акакиевичей, не способных противостоять злу. Эти исторические перемены в отечественной системе правосудия наглядно представлены в «Тяжелом песке» Анатолия Рыбакова.

В 1930-е годы Якоба Ивановского обвиняют как «чужака», человека «сомнительного социального происхождения и расхитителя». По сфабрикованному делу проходят несколько обвиняемых, а сам процесс приобретает политический характер. Старорежимные адвокаты, пытаясь хоть как-то спасти подзащитных, говорят об их человеческих качествах, об их отношении к советской власти (должно быть, именно так строил бы свою речь и Фетюкович).

Но адвокат Ивановского Терещенко выбирает другую тактику. Его речь оказывается длинной и невероятно скучной. «Когда [другие юристы] защищали своих подзащитных, то все чуть ли не плакали, а когда говорил [адвокат] Терещенко, никто не плакал, от номеров накладных, циркуляров и инструкций не заплачешь»[157]. Простоватый Терещенко прекрасно понимал, что «не публика выносит приговор, а суд»