Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

Сначала – грезы или изумленность. Изумление – это мгновенная греза.

Затем созерцание – странная способность человеческой души воскрешать собственные грезы, возобновлять их, заново формировать свою воображаемую жизнь вопреки происшествиям в жизни, данной в ощущениях. Созерцание пока еще объединяет больше воспоминаний, нежели ощущений. Это пока еще не столько картина, сколько история. Так, когда мы полагаем, будто созерцаем чудесную картину изобилия, на самом деле мы сами обогащаем ее разнообразнейшими воспоминаниями.

И наконец, представление. Именно на этой стадии выступают на первый план задачи воображения форм, рефлексия над узнаваемыми формами, память – на этот раз верная и весьма определенная – о любимых формах.

Итак, еще раз и на конкретном примере мы утверждаем основополагающую роль воображения для всего генезиса духа. Длительная эволюция воображения ведет нас от фундаментальных грез к дискурсивному познанию красоты форм. Метафизика полезного познания изучает человека как группу условных рефлексов. За пределами анализа она оставляет человека грезящего, грезовидца. Образ следует восстановить в его психической первозданности. Образ для образа: такова формула активного воображения. Благодаря этой активности образов человеческая психика воспринимает причинность, ведущую к будущему, как своего рода непосредственную целенаправленность.

Впрочем, если мы действительно захотим вместе с Элюаром пережить посредством воображения и ради воображения чистое зрение, в течение нескольких часов глядя на нежную и тонкую голубизну неба, с которого изгнаны все объекты, мы поймем, что воображение воздушного типа действует в такой зоне, где значимости грезы и представления взаимозаменимы в своей минимальной реальности. Прочие виды материй вызывают затвердение объектов. К тому же мы чувствуем, что в сфере голубого воздуха мир больше, чем где-либо еще, проницаем для самых что ни на есть неопределенных грез. Именно здесь грезы поистине получают глубинное измерение. Под влиянием грез голубое небо «углубляется». Греза не любит плоских образов. И вскоре, как это ни парадоксально, у воздушной грезы только и остается, что глубинное измерение. Два других измерения, которыми забавляются грезы живописные и «нарисованные», теряют всякую онирическую ценность. И тогда мир поистине предстает по ту сторону зеркала без амальгамы. В нем есть воображаемая потусторонность, потусторонность чистая, но «этой стороны» нет. Сначала нет ничего, затем появляется глубокое ничто и, наконец, – голубая глубина.

Тем не менее результат здесь будет одинаково значительным как для объекта, так и для субъекта, если мы захотим предаться философской медитации, исходя не из представления, а из воздушных грез. Глядя в голубое небо, в небо нежнейшей и как бы обесцвеченной голубизны, глядя в небо, очищенное элюаровскими грезами, мы получим шанс уловить субъект и объект вместе, при их возникновении, в чарующей динамике рождения. Когда мы глядим в голубое небо, с которого изгнаны объекты, рождается воображаемый субъект, у которого изгнаны воспоминания. Отдаленное и непосредственно явленное образуют узел. Отдаленное – это объект, а непосредственно явленное – субъект. Вот новое доказательство тому, что столь часто подчеркиваемая Шопенгауэром общность духа и материи станет еще более ощутимой, если мы перенесемся в царство воображения, а не в царство представления, и начнем изучать одновременно воображаемую материю и воображающий дух. Мы смотрим на дым и видим сон – вот отправной пункт метафизики воображения. «Этот дым грез наполнит мой дух», – писал где-то Виктор Гюго. Голубой воздух и тот, кто о нем грезит, возможно, проявляют еще более совершенный параллелизм: менее, чем сон; менее, чем дым… Так у пределов воображаемого заключается союз между полусном и полуголубизной.

В итоге грезы при созерцании голубого неба – неба чистейшей голубизны – в некотором смысле утверждают феноменальность без феноменов. Иными словами, медитирующее существо оказывается перед некоей минимальной феноменальностью, и оно может в дальнейшем обесцвечивать, умерять и устранять эту феноменальность. Да и как не впасть в искушение визуальной нирваной, выбором возможности без действия, спокойного могущества, которое довольствуется лишь ви́дением, затем – видением чего-то сплошного, затем – видением обесцвеченного, и наконец, ирреального. Если мы пожелаем заменить метод сомнения – слишком виртуальный и малопригодный для того, чтобы оторвать нас от представления, – методом постепенного изглаживания – более эффективным, так как он заключается в «скольжении по склону» грез, – мы заметим, что воздушные грезы позволяют получить минимально грезящее существо, т. е. minimum minimorum существа мыслящего.

Исчезает крайнее одиночество, в котором распадалась материя. Так сомнение утрачивает форму, сталкиваясь с сомнительной материей. Таковы, по-видимому, уроки философии постепенного изглаживания для одинокого субъекта, созерцающего обесцвеченную вселенную. Мы разберем их в другой работе. Здесь же мы довольствуемся анализом проблем воображения, и пусть читатель соблаговолит принять во внимание, что мы излагаем трудный парадокс, сводящийся к доказательству изначального характера воображения, и потому описываем воображение без образов, которое обретает наслаждение и жизнь в том, что «постепенно изглаживает образы». Но ведь уже сам факт, что проблему воображаемого можно поставить столь экономными средствами, рассматривая такой бедный формами мир, как голубое небо, на наш взгляд, доказывает психологическую реальность затрагиваемой нами проблемы.

Все те, кому по душе упрощенческие и упрощающие грезы «с размахом», глядя в небо, представляющее собой не что иное, как «мир прозрачности», поймут тщету «явлений». Для них наиболее реальным явлением будет прозрачность. Она преподаст им глубокий урок трезвомыслия. Следовательно, если мир – это воля, то голубое небо есть воля к трезвомыслию. «Зеркало без амальгамы», каким является голубое небо, пробуждает особый нарциссизм, нарциссизм чистоты, пустоты в ощущениях, свободной воли. В голубом и пустом небе грезовидец обнаружит схему «голубых ощущений» «интуитивного света», блаженства ясных чувств, поступков и мыслей. Нарцисс воздушной стихии глядится в голубое небо.

IV

Линия дематериализации, которую мы охарактеризовали на примере нескольких ее фаз и в ее трансцендентности, естественно, не исчерпывается динамическими грезами, рождающимися при созерцании голубого неба. Существуют души, шлифующие целые образы посредством интенсифицирующего динамизма. Они переживают внешне весьма спокойные образы с самой высокой эмоциональной интенсивностью, суть которой – в волнении. Например, Клоделю присуще восприятие мгновенное и пылкое. Он схватывает голубое небо по его первоматерии. И первым вопросом, который он задает, созерцая эту безмерную массу, где ничто не шевелится, – голубое небо, заполоненное лазурью, будет: «Что такое голубизна?» И в клоделевском гимне есть ответ: «Голубизна – это тьма, ставшая видимой». Чтобы ощутить этот образ, мы позволим себе заменить причастие прошедшего времени, ибо в царстве воображения причастий прошедшего времени не бывает. Мы, стало быть, скажем: «Голубизна – это тьма, становящаяся видимой». И именно поэтому Клодель смог написать:

Лазурь в промежутке между днем и ночью указывает на равновесие,