Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

– если изучать многочисленные значения этого образа – сама по себе потребовала бы досконального исследования, в котором нам пришлось бы показать, как ведут себя здесь все типы материального воображения, определяемые фундаментальными стихиями: водой, огнем, землей и воздухом. Иными словами, по одной лишь этой теме небесной голубизны можно выделить четыре класса поэтов:

тех, кто видит в неподвижном небе текучую жидкость, оживающую от малейшего облачка;

тех, кто переживает голубое небо, как гигантский очаг пламени – как «жгучую голубизну», по выражению графини де Ноайль (Les forces éternelles, p. 119);

тех, кто созерцает небо как затвердевшую голубизну, как раскрашенный свод – как «сгущенную и жесткую лазурь», опять же по выражению графини де Ноайль (там же, р. 154);

наконец, тех, кто действительно причастен воздушной природе небесной голубизны.

Разумеется, помимо великих поэтов, инстинктивно следующих первозданному вдохновению, нам нетрудно обнаружить разного рода рифмоплетов, пользующихся столь общераспространенным образом: для них «голубизна небес» всегда лишь некий концепт, но никогда не первообраз. Поэзия голубого неба терпит громадный ущерб именно в случаях такого восприятия. Мы понимаем, почему Мюссе питал чуть ли не презрение к голубому цвету, называя его «глупым» цветом. По крайней мере, так обстоят дела у поэтов, пишущих искусственные стихи; это – цвет претенциозной невинности; отсюда сапфиры и цветущий лен. Нельзя сказать, что такие образы недопустимы: поэзия – в такой же мере причастность великого малому, как и участие малого в великом. Но такую причастность невозможно пережить, просто сополагая слова «небо» и «земля», и для наивного обретения голубого неба на поле цветов требуется большой поэт, не склонный к имитации.

Но мы отвлечемся от несложной полемики против фальшивых и пошлых образов и поразмышляем о факте, который часто нас поражал. Изучая разнообразнейших поэтов, мы, среди прочего, удивлялись тому, насколько редки образы, где голубизна небес по-настоящему принадлежит воздушной стихии. Причина этого прежде всего коренится в редкости воздушного воображения, которое распространено отнюдь не столь широко, как воображение огня, земли или воды. Но прежде всего она заключается в том, что неопределенная, отдаленная и безмерная голубизна должна материализоваться, чтобы войти в литературный образ, – даже когда ее воспринимает «воздушная» душа. Слово «голубизна» нечто обозначает, но ничего не показывает. Проблема образа голубого неба перед поэтом стоит совершенно иначе, нежели перед живописцем. Если для писателя голубое небо – не просто фон, если это поэтический объект, то оно может оживать только в метафоре. Поэт должен не передавать для нас цвет, а внушать нам грезу об этом цвете. Голубому небу свойственна такая простота, что, мы считаем, ониризовать его невозможно без материализации. Но в процессе материализации мы заходим чересчур далеко. Мы делаем голубое небо то слишком твердым, то слишком резким, то слишком густым, то слишком жгучим, то слишком знойным, то слишком ярким. Порою само небо глядит на нас очень уж пристально. И мы вкладываем в него слишком много субстанции и постоянства потому, что не погружаем нашу душу в жизнь первоматерии. Мы наделяем небесную голубизну оттенками, вызывая ее «вибрацию», как у звонкого хрусталя, тогда как истинно воздушные души воспринимают в ней только оттенок дуновения. Так, например, графиня де Ноайль перегружает небесную голубизну интенсивностью, когда пишет: «Лазурь сегодня столь резка, что если долго на нее смотреть, она ослепляет; она потрескивает, клубится, наполняется золотыми спиралями, теплым инеем, остроконечными и лучезарными алмазами, стрелами, серебристыми мушками…» (La Domination, p. 203).

Печать подлинно воздушного воображения следует искать, по нашему мнению, на ином пути. По существу, оно основано на динамике дематериализации. Субстанциальное воображение воздуха бывает по-настоящему активно только в некоей динамике дематериализации. Небесная голубизна бывает воздушной лишь тогда, когда она предстает в грезах как чуть бледнеющий цвет, как бледность, стремящаяся к тонкости, как тонкость, которую мы в воображении ласкаем, как податливое на ощупь тонкое полотно, как сказал Поль Валери!

Le grain mystérieux de l’extrême hauteur[236]

Таинственная зернистость на безмерной высоте.

Вот тогда голубое небо навевает нам спокойствие и легкость:

Le ciel est, par-dessus le toit,

Si bleu, si calme!

Небосвод над этой крышей

Так высок, так чист[237].

– вздыхает «во глубине» своей тюрьмы Верлен, все еще находясь под бременем непрошеных воспоминаний. Это спокойствие может быть исполнено грусти. Грезовидец чувствует, что голубизна небес никогда не станет его собственностью. «Что толку в символах какого-то там исконного и ободряющего альпинизма, раз уж этим вечером голубизна – вот эта голубизна – для меня недосягаема, – прекрасно сказано о голубизне небес»[238].

Но именно пробегая по шкале дематериализации небесной голубизны, мы только и сможем увидеть воздушные грезы в действии. И тогда мы поймем, что такое вчувствование в воздух, слияние грезящего существа со сплошной вселенной, с мирозданием голубым и недвижным, безграничным и аморфным, с минимумом субстанциальности.

II

Вот обзор четырех образующих шкалу примеров, из которых с воздушной точки зрения совершенно чистым является лишь четвертый.

1. Сначала – пример из Малларме, в котором поэт, живущий в «дорогой скуке» «подобных Лете» прудов, мучается «от иронии» лазури. Он видит чересчур агрессивную лазурь, которая стремится

…в облаках заткнуть лазурные просветы

Пробитые насквозь крылами птичьих стай[239].

Но лазурь сильнее птиц, она заставляет петь колокола:

Гудит колоколов далекий гулкий бой,

В душе рождает страх его напев победный

И благовест парит над миром голубой[240].

Как тут не ощутить, что поэт в этом соперничестве между лазурью и птицей мучается от слишком твердого голубого неба, опять же навязывающего грезовидцу слишком много материи в какой-то «злобной победе»? Сделавшись более восприимчивым благодаря чтению этого стихотворения Малларме, читатель, возможно, будет грезить о менее агрессивной, более нежной и не столь вибрирующей лазури, где колокол зазвонит сам собою, на этот раз целиком отдавшись своей воздушной функции и совершенно не вспоминая о своем бронзовом языке[241].

2. В этом поединке между голубизной небес и предметами, вырисовывающимися на ее фоне, именно через рану, наносимую ими непорочной голубизне, мы зачастую ощущаем в самих себе странное желание, чтобы голубое небо стало сплошным. Если теорию формы довести до космического масштаба, можно будет сказать, что голубое небо представляет собой абсолютный фон. Вот страница из Золя, на которой достаточно выразительно передана обостренная чувствительность к