Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

этой ране. Серж Муре, забывший о своем прошлом и даже не осознающий духовную драму, которую он пережил в Параду, выздоравливает и разглядывает, лежа в постели, голубое небо, единственное, что теперь навевает ему грезы. «Перед ним расстилалось безбрежное небо, только одна бесконечная лазурь. Он купался в этой лазури, словно освобождаясь от страдания; он отдавался ее легкому трепету, он впивал в себя ее сладость, свежесть и чистоту. Ветка, силуэт которой виделся ему за шторой, вошла теперь в окно и была единственным островком мощной зелени в море синевы. Для неокрепших сил больного это уже было чересчур; ласточки, чертившие своим полетом горизонт, его раздражали»[242].

Как и в стихах Малларме, здесь кажется, будто полет птицы своим энергичным росчерком ранит вселенную, стремящуюся сохранить единство простого цвета, единство легкости бытия, необходимое неосложненному и тихому выздоровлению. Максима этих грез такова: «Пусть ничто не усложняет голубое небо!» И ветка, и пролетающая птица, и слишком резкие очертания оконного переплета нарушают воздушные грезы, мешают слиянию существа с этой вселенской и не подверженной тлению голубизной… Но эта страница Золя обрывается. Романист предается воображению, связанному с богатством чувственных впечатлений, и ему чужда интуиция стихийных образов. Образы воздушного воображения Золя уловил по случайности.

3. Третий пример предстает тоже достаточно запутанным, в особенности в самом начале. Мы приводим его целиком, чтобы оттенить чистоту четвертого. «Небо, – говорит Кольридж, – являет глазу вид опрокинутого кубка, сапфирового бассейна изнутри, совершенную красоту формы и цвета. Для духа оно кажется безмерностью. Но око ощущает, что оно, так сказать, способно глядеть сквозь небо, смутно чувствуя, что не встретит там сопротивления. Его ощущения несколько отличаются от ощущений, которые доставляют ему предметы твердые и ограниченные: око чувствует, что, видя безграничное, оно может ограничивать его и трансцендировать то, что видит» (Цит. по: Charpentier J. Coleridge le somnambule sublime). К несчастью, сравнения с кубком и сапфиром способствуют «затвердению» впечатления неопределенной границы и как будто стопорят бесконечную виртуальность созерцания голубого неба. Между тем, читая эту кольриджевекую страницу с сопереживанием воздушной жизни, мы не замедлим признать, что око и дух воображают голубое небо, не обладающее прочностью; они совместно грезят о некоей безграничной материи, удерживающей цвет в своем объеме, но – вопреки старому книжному образу опрокинутого кубка – такая материя не может замкнуться. К тому же эта кольриджевская страница завершается весьма точным замечанием, касающимся психологии и метафизики воображения: «Вид голубого неба – это впечатление, более других близкое к ощущению. Это скорее ощущение, нежели визуальный объект, или же, скорее, это окончательное слияние и полное единство ощущения и зрительного впечатления». Необходимо поразмыслить над этим совершенно особым аспектом вчувствования (Einfühlung) в воздух. Когда горячее сердце проникается тем же пылом, что и горячий мир, происходит слияние, избавленное от впечатлений тепла. Когда земное сердце, «сердце многообразное», изумляется изобилию форм и цвета, оно ощущает освобождение от балласта впечатлений изобилия и некое испарение. Эта утрата бытия в голубом небе имеет чувственный оттенок первозданной простоты. Такое ощущение враждебно «пестроте», смешению, событиям. Можно поистине говорить об «ощущении голубого неба», которое следует сравнивать с «ощущением голубого цветка»[243]. В этом сравнении ощущение голубого неба предстает как бесконтурная расширенность. На нежно-голубом небе не может быть никакого «похитителя». Воздушное вчувствование (Einfühlung) в своих голубых оттенках – это отсутствие событий, столкновений и истории. Мы скажем о нем все, если повторим вместе с Кольриджем: «Это скорее ощущение, нежели визуальный объект». Голубое небо, о котором медитирует материальное воображение, есть чистая ощутимость, ощутимость без объекта. Оно может служить символом непроективной сублимации, сублимации ускользающей.

4. А вот четвертый пример произведет на нас столь совершенное впечатление воображаемой дематериализации и обесцвечивания эмоций, что – меняя местами метафоры – мы по-настоящему поймем, что голубизна неба так же нереальна, неосязаема и заряжена грезами, как и синева взгляда. К примеру, мы считаем, что смотрим на голубое небо. И вот голубое небо внезапно начинает глядеть на нас. Этот пример, отличающийся необычайной чистотой, мы заимствуем из книги Поля Элюара «Являть взору»[244]: «Я был молод, я распростер руки навстречу чистоте. Это было не что иное, как взмахи крыльев в небе моей вечности. И упасть я уже не мог» (Eluard P. Donner à voir, р. 11). Жизнь того, кто живет без всякого напряжения, легкость того, кто не подвергается даже малейшей опасности падения, субстанция, обладающая единством цвета и качества, даны воздушному грезовидцу в их непосредственно явленной непреложности. Поэт, стало быть, воспринимает здесь чистоту как непосредственную данность[245] поэтического сознания. Для прочих видов воображения чистота является дискурсивной, в ней нет ни интуитивности, ни непосредственности. В таких случаях ее следует формировать путем медленного очищения. Зато поэт воздуха ведает своего рода утренний абсолют, к воздушной чистоте он призывается «тайной, в которой формы никакой роли не играют. Проникнувшись любопытством к обесцвеченному небу, с которого изгнаны птицы и облака, я сделался рабом собственных глаз, ирреальных и девственных, ничего не ведающих ни о мире, ни о самих себе. Тихое могущество… Я устранил видимое и невидимое, я затерялся в зеркале без амальгамы…» Обесцвеченное, но все еще голубое небо, беспредельно прозрачное зеркало без амальгамы с этих пор становятся объектами, за пределы которых грезы субъекта не простираются. Они подводят итог противоположным впечатлениям присутствия и удаленности. Было бы, несомненно, интересно исследовать панкалистские грезы на эту «упрощенческую» тему. Итак, ограничимся несколькими метафизическими замечаниями.

III

Если верно наше представление о том, что существо размышляющее – это прежде всего существо грезящее, то одна элюаровская страница может вдохновить на создание прямо-таки метафизики воздушных грез. Грезы найдут себе должное место в этой метафизике для интеграции – перед представлением; воображаемый мир в ней по справедливости располагается перед миром, явленным в представлении, вселенная же справедливо поставлена перед объектом. Поэтическое познание мира, как и полагается, предшествует рациональному познанию объектов. Мир сначала прекрасен, а потом уже истинен. Миром сначала восхищаются, и только потом его верифицируют. Всякая изначальность есть беспримесный ониризм.

Если бы мир изначально не был моей грезой, мое существо оказалось бы немедленно зажато в его представлениях, всегда сиюминутных и находящихся в рабстве у ощущений. Лишенное каникул грезы, мое существо оказалось бы неспособным осознавать собственные представления. Следовательно, чтобы осознать свою способность к представлению, оно должно пройти через стадию чистого зрителя. Видя пустое небо, зеркало без амальгамы, оно должно применить это чистое зрение.

Итак, проанализировав страницу из Поля Элюара, мы только что получили своеобразный предшопенгауэровский урок, ставший преамбулой – и, по нашему