Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

Неуловимый момент – превосходное время для глубинных движений души, и воздушные грезы умеют переживать его заново, возобновлять и восстанавливать. Даже созерцая «ярко выраженное» голубое небо, воздушная греза, самая доступная из всех грез, обнаруживает чередование тьмы и прозрачности, переживая ритм поочередного оцепенения и пробуждения. Голубое небо – это непрерывная заря. Его достаточно созерцать с полузакрытыми глазами, чтобы уловить момент, когда задолго до появления золотых солнечных лучей ночное мироздание становится воздушным. И как раз непрестанно переживая такую зарю и такое пробуждение, мы начинаем понимать, что значит «движение неподвижного неба». Как сказал об этом Клодель: «Неподвижного цвета не бывает». На голубом небе заметно движение пробуждения.

Если грезить о небесной голубизне в таком аспекте, она унесет нас в самую «гущу» стихий. Никакая земная субстанция не удерживает своих стихийных качеств с такой непосредственностью, как это делает голубое небо. Голубое небо – это поистине стихийный образ во всей выразительности термина. Это нестираемая иллюстрация голубого цвета. Первичной голубизной навсегда останется небесная. По выражению Клоделя, она предшествует слову.

Так или иначе, голубизна – это нечто стихийное и обобщенное, свежее и чистое, предшествующее слову. Она подобает всему обволакивающему и омывающему… Это одеяние Пречистой…

Сплошное небо, голубое или золотое, порою грезится столь однородным, что кажется, будто оно растворяет все цвета в своем объединяющем цвете. И тогда голубизна становится настолько могущественной, что ассимилирует даже красный цвет. Так, в «Леде без лебедя» д’Аннунцио пишет: «Солнечное золото и лесная пыльца смешались в трепете ветра, превратившись в однородную пыль. На кончике каждой сосновой иглы дрожала капля лазури». Как лучше выразить то, что трепещущее дерево дистиллирует небесную голубизну? Одной-единственной приметой, «каплей лазури» внушить сопричастность космическим впечатлениям – это и есть функция поэта[246].

Иногда голубизна неба приобретает всеокрашивающую функцию по контрасту. Так, в стихах, прокомментированных Гуго фон Гофмансталем, мы обнаруживаем такие могущественные контрастные грезы: «“Год души” начинается с осеннего пейзажа. Вот осеннее небо:

Der Schimmer ferner lächelnder Gestade

Der reinen Wolken unverhofftes Blau

Erhellt die Weiher und die bunten Pfade[247].

Сияние дальних улыбчивых побережий,

Внезапная голубизна чистых облаков

Освещает пруды и пестрые тропки.

И в своем превосходном «Разговоре о поэзии» Гофмансталь добавляет: «Все это прекрасно. Здесь дышит осень. Внезапная голубизна чистых облаков – образ дерзкий, ибо между облаками открываются прогалины голубизны, навевающие грезы о лете, но верно и то, что мы их видим лишь подле чистых облаков, а почти все остальные облака предстают в осеннем небе грубо разорванными в клочья. Эти чистые облака понравились бы Гёте. И неожиданная голубизна – образ великолепный. Он прекрасен. Да, это действительно осень»[248].

«Поистине это осень и даже более чем осень» – ведь поэт сумел внушить неожиданное воспоминание о сиянии иной поры, исчезнувшего лета. Итак, литературный образ имеет на одно измерение больше, нежели визуальный; он обладает воспоминанием, и литературная осень ощущает, что она завершает лето. «Наши чувства, наши зарождающиеся чувства, все наиболее тайные и глубокие состояния нашей интимной сути – не вплетены ли они каким-то в высшей степени странным образом то в какой-нибудь пейзаж, то в определенное время года, то в некое свойство воздуха, то в веяние ветра?» Похоже, пейзажу Гуго фон Гофмансталя свойственна особая идеальность. Это не просто состояние души по формуле Амьеля[249], это состояние души в прошлом[250]. Голубизна осени – это голубизна воспоминания. Это голубеющее воспоминание, которое жизнь вот-вот сотрет. И тогда становится понятно, почему Гофмансталь говорил о «пейзажах души, пейзажах бесконечных, словно пространство и время, (и их) явление вызывает в нас какое-то новое чувство, более высокое, чем любое другое» (р. 171). В том же духе высказывается и О. В. де Милош: «Чистые пейзажи грезят у меня в памяти» (Les éléments, 1911, p. 57). Вот они, пейзажи без контуров, их мягкий переменчивый цвет живет подобно воспоминанию.

V

И все же порою более насущные грезы вновь обретают очертания. Голубое небо тогда становится фоном, обосновывающим теорию о, так сказать, космическом homo faber, о демиурге, который грубо перекраивает пейзаж. В этой изначальной перекройке земля отделяется от неба. На фоне лазурного неба вырисовывается зеленый холм, как своего рода абсолютный профиль, как профиль, который невозможно ласкать и который уже не повинуется закону желания.

В космическом масштабе голубизна неба – это фон, придающий форму всякому холму. Из-за своего сплошного характера она, в первую очередь, отделяется от разнообразных грез, основанных на воображении земли. Голубизна неба есть, прежде всего, пространство, где воображать уже нечего. Но когда оживает воздушное воображение, этот фон делается активным. Грезовидцу воздушной стихии он внушает преображение земных очертаний, интерес к зоне, в которой земля сообщается с небом. К тому же водное зеркало отдает себя превращению голубизны неба в более субстанциальную голубизну. Движение голубизны может стать брызжущим. Возьмем, к примеру, баклана. «Эта птица считается самой стремительной… Это голубая молния, которой обмениваются между собой свет и вода»[251]. Земля же более инертна, и, в конце концов, она становится подвижной и наполняется воздухом. Для грезовидца воздушной стихии она тоже, в свою очередь, делается фоном, и силы, стремящиеся к этому фону, оживают в голубой и сплошной безмерности. Вот так воображение в своей самой мечтательной и подвижной форме обнаруживает элементы своего рода гештальт-теории в применении к развернутой вселенной.

VI

То, что голубое небо представляет собой пространство, не дающее никакого повода для работы воображения, является причиной того, что в некоторых поэтических системах оно получает другое имя. Так, для Гёльдерлина небо бескрайнее, голубое и залитое солнцем называется эфиром. И эфир этот не соответствует пятой стихии, а попросту означает целебный и прозрачный воздух, воспеваемый под ученым именем. М-ль Женевьева Бьянки[252] на этот счет не ошибается: эфир, душа мира, священный воздух – это «чистый и вольный воздух вершин, атмосфера, откуда к нам нисходят времена года и часы, облака и дождь, свет и молния; небесная голубизна – символ чистоты, высоты и прозрачности – это поливалентный миф, как ночь у Новалиса»[253] (Introduction aux Poésies, p. 16). И м-ль Бьянки приводит цитату из «Гипериона», где Гёльдерлин пишет:

О брат Духа, могущественно одушевляющий нас своим пламенем, о священный Воздух! Как приятно думать, что ты, вездесущий