Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

Эта жизнь среди эфира – возвращение под покровительство отца. Vater Aether! – повторяет гёльдерлиновское заклинание[254], в гармонии блаженства и силы. Не бывает эфира без своего рода поливалентности, где обмениваются между собой свет и тепло, целебность и величие. И другой поэт – в момент религиозной экзальтации – медитирует подобно Гёльдерлину. «Я погружался в Бога, как атом, плывущий сквозь жару летнего дня, поднимается, а потом тонет и теряется в атмосфере и, став прозрачным, словно эфир, кажется столь же воздушным, как и сам воздух, и таким же светозарным, как свет» (Lamartine A. de. Les confidences, p. 108). Впрочем, можно без труда отыскать и массу других примеров, которые докажут, что у поэтов эфир не «трансцендентная» стихия, а всего лишь синтез воздуха и света.

VII

С темой голубого неба можно сопоставить тему миража. Мираж – это такая тема грез, которая если слегка и соприкасается с реальностью, то лишь благодаря таланту рассказчиков. Среди писателей, оживляющих сказки миражами, найдется ли один на тысячу, которого всерьез соблазнит это явление? И надеется ли рассказчик найти одного читателя на тысячу, встречавшегося с миражом в жизни? Но слово это столь красиво, а образ столь величествен, что мираж превратился в не подверженную износу литературную метафору. Заурядное она объясняет через редкостное, землю – через небо.

Так вот, стало быть, феномен, почти безраздельно принадлежащий сфере литературы и встречающийся в ней в изобилии, он почти лишен возможностей укрепляться посредством реальных картин. Это космический образ, но в космосе он почти отсутствует. Мираж – это нечто вроде диковинного сна вселенной, уснувшей под раскаленным солнцем. А в литературе мираж предстает как обретенный сон.

Мираж принадлежит литературе, описывающей голубое небо в лучах солнца. Мы не сможем отрицать отмеченность воздушной стихией, к примеру, города из «Странствия Уриана»[255], если представим себе «город-мираж», эти сплошные вершины, «затерянные в облаках», и остроконечные минареты, воспевающие зарю, с муэдзинами, которые отзываются на зов друг друга «подобно жаворонкам»[256].

Мираж может помочь нам в изучении сочетаемости реального и воображаемого. По существу, кажется, будто в мираже иллюзорные явления наслаиваются на более прочную ткань феноменов, и, наоборот, явлениям земным удается проявить в нем свою идеальность. То, что расплывающиеся образы набегают на голубое небо, наделяет своего рода реальностью это пространство, уже содержащее цвет в собственной сущности. Теперь становится понятным, почему в связи с голубизной неба Гёте ведет речь о фундаментальном явлении, о прафеномене: «Небесная лазурь открывает нам основной закон учения о цвете. За явлениями не следует ничего искать; они сами дают урок». «Когда я в конце концов нахожу покой в прафеномене, это, несомненно, происходит не иначе как из смирения; однако есть большое различие между тем, смирюсь ли я у пределов человеческого или же в тесных рамках своей индивидуальности»[257]. Эти мысли Гёте, в точности воспроизведенные Шопенгауэром[258], на наш взгляд, характеризуют голубое небо как образ, в наименьшей степени соотносящийся с созерцающим его индивидом. Этот образ подводит итог воздушному воображению. Он определяет крайнюю сублимацию, приверженность как бы абсолютно простому, неразложимому образу. Глядя в голубое небо, мы получаем основание для упрощения шопенгауэровской мысли «мир – это мое представление», передавая ее как «мир есть мое голубое, воздушное и отдаленное представление». Голубое небо – это мой мираж. Вот они, формулы минимальной метафизики, в которой воображение, возвращенное к своей стихийной жизни, обретает изначальные силы, вынуждающие его грезить.

Глава 7

Созвездия

Телец! Возничий! Андромеда!

Какие формы Постоянства

Души высокая победа

Пустому придает Пространству![259]

Поль Валери, «Тайная Ода»

I

На гигантскую скрижаль темно-синей ночи математические грезы нанесли диаграммы. Все эти созвездия фальшивы, упоительно фальшивы! В одном и том же очертании они объединяют совершенно чуждые друг другу светила. Между реальными точками, между звездами, изолированными как уникальные алмазы, греза о созвездиях проводит воображаемые линии. Грезы, эти великие мастера абстрактной живописи, изображают на небе всех животных зодиака методом пуантилизма, сведенного к минимуму. Homo faber – ленивый каретник – помещает на небо колесницу без колеса; мечтающий об урожае землепашец «сажает» обыкновенный золотой колос. И вот до чего же забавно звучит логическое словарное определение по сравнению с таким сверхизобильным проявлением сил проецирующего воображения! «Созвездие: совокупность определенного числа неподвижных звезд, из которых – ради мнемонических целей – образуют фигуру человека, животного или растения; фигуре этой дают имя, чтобы отличать ее от других совокупностей того же типа» (Бешерель)[260]. Называть звезды по именам ради «облегчения запоминания» – какое непонимание говорящих сил грезы! Какое незнание принципов воображаемой проекции грез! Зодиак – это тест Роршаха[261] для человечества в детском возрасте. Для чего оно написало о зодиаке столько ученой тарабарщины, зачем оно заменило ночное небо небом книжным?

Сколько существует на небе грез, которые поэзия, стесненная привычными словами, назвать не сумела! Скольким же писателям, описывающим ночь, мы хотели бы сказать:

Вернитесь к принципу грез; усеянное звездами небо дано нам не для того, чтобы знать, а для того, чтобы грезить. Оно приглашает к грезам, составляющим созвездия, к легкому построению эфемерных конструкций, тысяч фигур наших желаний; задача «неподвижных» звезд – фиксировать и сообщать некоторые грезы, помогать их обретению. Вот так грезовидец получает доказательство вселенского характера ониризма. Этот овен, о юный пастух, которого рука твоя гладит, когда ты грезишь, – вот же он в небесах, вот он медленно вращается вместе с небом в бескрайней ночи! Найдешь ли ты его завтра на том же месте? Покажи его своей подруге. Начните его рисовать вдвоем, узнавать его и считать старым знакомцем. Вы оба докажете друг другу, что у вас одно и то же ви́дение, одно и то же желание, и что ночью, когда вокруг нет людей, вы видите, как проходят одни и те же призраки. Какой безмерной становится жизнь, когда происходит обручение грез!

В какой степени воображение неба искажается и блокируется книжными знаниями – можно понять, если прочесть несколько страниц из книг тех авторов, которые с легким сердцем утратили «путь грез» ради «познания» столь же убогого, сколь и инертного. В этом случае у нас, возможно, будут основания предложить своего рода контрпсихоанализ, задачей которого будет разрушить сознательное в пользу формального ониризма, а это – единственный