Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

О небо надо мной, чистое! Глубокое! Бездна света! Взирая на тебя, я трепещу от божественных порывов.

Броситься в твою высоту (In deine Höhe mich zu werfen) – в этом моя глубина! Укрыться в твоей чистоте – в этом моя невинность![223]

Это не индуцирование плавного взлета, а рывок всего существа. При виде восхода солнца первым ощущением ницшеанца является глубинное ощущение «воления», ощущение принятого решения, движения и продвижения в какой-то новой жизни, вдали от угрызения совести, связанных с раздумьями, ибо любые раздумья – это борьба с неясными сожалениями, с более или менее подавляемыми угрызениями совести. Восход солнца – это невинность грядущего дня: мир просыпается омоложенным. И тогда заря предстает как кинестезия пашей восходящей сути. Разве это утреннее солнце не мое? «Не свет ли ты моего пламени? Не живет ли в тебе душа – сестричка моего понимания?» («Так говорил Заратустра». Перед восходом солнца, с. 117.). Если я в такой степени ясновидящий, разве я не светозарен?

Для динамического воображения, для воображения, которое переполняет динамизмом кинематический взгляд на мир, восход солнца и наше утреннее бытие взаимно индуцируют друг друга динамизмом. «Вместе учились мы всему; вместе учились мы подниматься над собою к себе самим и безоблачно улыбаться; безоблачно улыбаться вниз, светлыми очами и из огромной дали, в то время как под нами струятся, как дождь, насилие, и цель, и вина» (там же). Да-да, цель не нужна, нужен порыв, беспримесный импульс. Стрела, несомненно, смертоносная, но ее не интересует собственное преступление. Динамическое напряжение и веселая разрядка. Таковы прямые стрелы восходящего солнца. А внизу – всякие там дожди клокочут круглыми каплями; они пахнут затхлостью и уныло шуршат. Существо выпрямленное восходит и взлетает ввысь небесными стрелами.

Нужно ли еще вспоминать ночь?

И если блуждал я один – чего алкала душа моя по ночам и на тропинках заблуждения? И если поднимался я на горы, кого, как не тебя, искал я на горах?

И все мои странствования и восхождения на горы – разве не были они лишь необходимостью, чтобы помочь неумелому: лететь только хочет воля моя, лететь до тебя![224]

Я хочу и я лечу – все то же volo! Психологию воли создать невозможно, не устремившись к самым корням воображаемого полета.

По сравнению с остальными образами восход солнца дает урок мгновенности. Он определяет лиризм и сиюминутного. Он внушает Ницше не панораму, а действие. Для Ницше он относится не к сфере созерцания, а к сфере принятия решения. Восход ницшевского солнца – это акт бесповоротного решения. Это не что иное, как вечное возвращение силы, это миф о вечном возвращении, переведенный из пассивного залога в активный. И мы лучше поймем учение о вечном возвращении, если отнесем его на счет пробуждения воли к власти. Тот, кто умеет восходить подобно солнцу, с быстротою стрелы, умеет и вверять собственное бытие судьбе, возобновляя свою ответственность каждый день и каждый день для себя завоевывая с помощью омоложенного amor fati. Ницшеанский грезовидец находится в согласии с космическими силами возвращения и как будто может сказать ночи: «Сейчас я заставлю солнце встать. Я – пробуждающий ночь, я пришел, чтобы провозгласить час пробуждения, ведь ночь – это лишь долгая потребность в пробуждении». Коль скоро это так, сознание вечного возвращения есть сознание проекции воли. Это наша суть, которая вновь себя обретает и возвращается к самотождественному сознанию, к самотождественной уверенности, что она является волей; это наша суть, снова и снова проецирующая мир. Мы плохо поймем вселенную Ницше, если не наделим первостепенной важностью динамическое воображение, если мы будем воспринимать мироздание как громадную мельницу, что бесконечно крутится и мелет одно и то же зерно. Такая вселенная – смерть; ее уничтожает судьба. Ницшевский космос живет в мгновения, обретенные вечно юными импульсами. Это история солнечных восходов.

X

К этому динамическому воображению мгновения, к этому взаимодействию мгновенных импульсов добавляются и еще более своеобразные черты, и если мы пристальнее вглядимся в ницшевское вознесение, не замедлит проявиться глубокое основание прерывности. Действительно, не бывает ни вечного подъема, ни окончательного возвышения. Вертикальность фактически раздирает нас; она вкладывает в нас сразу и верх, и низ.

Сейчас мы встретимся с диалектической интуицией, какую мы наблюдаем у Новалиса, с интуицией, которая в ницшевском динамизме более драматично, нежели у Новалиса, сочетает ритм подъема и спуска.

Итак, демон тяжести насмехается над Заратустрой, напоминая ему о неотвратимой судьбе, о падении:

О Заратустра… Ты камень мудрости! Как высоко вознесся ты, но каждый брошенный камень должен – упасть!

О Заратустра, ты камень мудрости, ты камень, пушенный пращою, ты сокрушитель звезд! Как высоко вознесся ты, но каждый брошенный камень должен – упасть[225].

По существу, диалектика позитивного и негативного, верха и низа становится поразительно ощутимой, когда мы переживаем ее при участии воздушного воображения, – как крылатое семя, которое при малейшем дуновении бывает охвачено то упованием подъема, то страхом падения. Если мы переживаем моральное воображение Ницше, соотнося его с этим образом, мы начинаем понимать, что добро и зло никогда не были так сближены, а точнее говоря, что добро и зло, верх и низ никогда не были столь явными взаимными причинами друг друга. Тот, кто побеждает головокружение, интегрирует опыт головокружения в самом своем триумфе. Если его триумф не оказывается никчемным, сражение возобновляется на следующий день, а победитель всегда видит все ту же необходимость самоутверждаться, восставая. И после решающих рывков Ницше познал соблазн минимального усилия, наклонной плоскости: «Не высота! Склон есть нечто ужасное! Склон, где взор стремительно падает вниз, а рука тянется вверх. Тогда трепещет сердце от двойного желания своего» («Так говорил Заратустра». О человеческой мудрости, с. 103). Выше мы упоминали дифференциал вознесения. Теперь мы находим ему пример здесь, в этом «раздвоении воли». Здесь два противоположно направленных движения сцеплены друг с другом, «вплавлены» друг в друга, друг другу враждебны, но и необходимы. Союз головокружения и очарованности[226] здесь крепче, а победитель более динамизирован. В «Страннике» мы встречаем все то же слияние, все тот же динамический комплекс. «Только теперь ты идешь своим путем величия! Вершина и пропасть – слились теперь воедино» («Так говорил Заратустра»,