Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

Это прямое дерево – ось воли; точнее говоря, это ось свойственной ницшеанству вертикальной воли. Его созерцание означает распрямление; его динамический образ – это именно самосозерцающая воля, но не в своих произведениях, а прямо в действии. Только динамическое воображение может дать нам адекватные образы воли. Воображение же материальное доставляет нам лишь сновидения и грезы неоформленной воли, воли, «почившей» во зле или в невинности. Ницшевское дерево, в котором больше динамизма, нежели материальности, представляет собой всесильное связующее звено между злом и добром, между землей и небом («Так говорил Заратустра». О дереве на горе). «Чем больше стремится оно вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину – ко злу» (там же, с. 30).

Не бывает добра неопределенного и расцветающего «само собой», нет цветов без происходящей в земле работы нечистот. Добро фонтанирует из зла.

Откуда берутся самые высокие горы? Вот о чем я некогда спрашивал. И тогда узнал я, что они появляются из моря.

Это свидетельство вписано в их скалы и в пики их вершин. Самое высокое должно из нижайших низин добраться до вершин.

Темы вознесения, естественно, весьма часты для ницшевской поэзии. В некоторых текстах Ницше поистине передает своего рода дифференциалы покорения вертикали. Так обстоят дела с ускользающей из-под ног землей, с камнями, которые катятся, когда на них наступает горец. Необходимо подниматься вверх по склону, с которого все скатывается. Крутой путь – это активный противник, отвечающий на наш динамизм противоположно направленным динамизмом:

Тропинка, капризно извивавшаяся между камнями, злобная, одинокая… горная тропинка хрустела под упрямством ноги моей.

Вверх: наперекор духу, увлекавшему меня вниз, в пропасть, – духу тяжести, моему демону и смертельному врагу.

Вверх – хотя он и сидел на мне, дух тяжести, полукарлик, полукрот, хромой, делая хромым и меня; вливая свинец в мои уши, свинцовые мысли в мой мозг[210].

Ницшевские образы исчерпать невозможно – как в их материи, так и в их динамизме. Они раскрывают для нас экспериментальную физику моральной жизни. Они тщательно наблюдают за собственными мутациями, каковые должны индуцировать мутации морали. Эта экспериментальная физика, несомненно, имеет отношение к конкретному наблюдателю, однако она не является ни надуманной, ни необоснованной, ни произвольной. Она соответствует природе в процессе героизации, космосу, равняющемуся на героическую жизнь. Переживать ницшеанство означает переживать преобразование жизненной энергии, своего рода обмен веществ между воздухом и холодом, производящими в человеке воздушную материю. Идеальное заключается в том, чтобы уподобить существо его образам по величию и живости. Но здесь не надо обманываться: идеальное реализуется – и с большой силой – в образах, как только мы начинаем воспринимать образы в их динамической реальности, как мутацию воображающих психических сил. Мир грезит в нас – выразился бы последователь Новалиса; ницшеанец же, всемогущий в своем проективном ониризме и в своей грезящей воле, должен более реально выражать мир – он скажет: мир грезит в нас динамически.

VIII

В определенных ницшевских образах можно к тому же уловить космическое соучастие в вознесении, работу некоего асцензионального мира, вся реальность которого энергетична. Вот пример («Так говорил Заратустра». О непорочном познании): «Ибо море хочет, чтобы солнце целовало его и уживалось с ним; оно хочет стать воздухом, и высотою, и стезею света, и самим светом!» (там же, с. 89). В одном из стихотворений грезовидец в каком-то смысле рождается в море, он «всплывает», подобно острову, под воздействием сил эрозии:

…море само по себе показалось ему недостаточно одиноко, остров на берег пустил его – и на вершине он пламенем стал.

он на седьмом одиночестве остановился – ловит чело свое на рыболовный крючок[211].

Земля над водой, огонь над землей, воздух над огнем – такова строго вертикальная иерархия поэтики Ницше.

В «Так говорил Заратустра» Ницше возвращается все к тому же странному образу рыбной ловли в высях: «Ловил ли когда-нибудь человек рыбу на высоких горах? И пусть даже будет безумием то, чего я хочу здесь наверху и что делаю: все-таки это лучше, чем если бы я стал там внизу торжественным; зеленым и желтым от ожидания» (там же, с. 172).

В наших исследованиях воображения (ср. «Лотреамон» и «Вода и грезы») мы часто обращали внимание на постепенность перехода от воды к воздуху и отмечали непрерывный характер воображаемой эволюции от птицы к рыбе. Любому настоящему грезовидцу текучего мира – а возможен ли ониризм без текучести? – известны летучие рыбы[212]. Ницше – воздушный рыболов, он забрасывает удочку через голову. Ловит рыбу он не в пруду и не в реке, где живут «горизонтальные» существа; он занимается рыбной ловлей на вершинах, на вершине самой высокой горы:

Дайте ответ, я взываю к вам, нетерпеливое пламя, – Дайте ответ, изловите меня, рыбака на вершине горы, – ибо седьмое мое одиночество станет последним![213]

Находится седьмое одиночество в воздушном мире:

Седьмое одиночество!

Никогда еще не была мне настолько близка

сладкая уверенность —

и настолько любезно солнце.

Или не тает по-прежнему лед на моей вершине?

Серебряный, легкий, как рыба,

выплывает теперь мой челн[214].

Лодка в небе, как мы уже говорили, – мотив грез, который мы обнаруживаем у многих поэтов. Чаще всего она представляет собой воображаемый продукт грезы об укачивании, грезы о несомости – это упоение пассивностью. Это гондола, но грезовидец в ней не гондольер. Что касается Ницше, то несмотря на иногда встречающиеся моменты расслабленности, когда грезовидец отдыхает, как «усталый корабль в тихой пристани» («Так говорил Заратустра». Великий полдень, с. 163), в грезах об укачивании, о дрейфе по воле волн нет совершенно ничего новалисовского или ламартиновского[215]. Эти грезы как будто не могут довольствоваться «горизонтальной жизнью», они, так сказать, вертикально трепещут. «Пока по тихим и тоскующим морям не поплывет челнок, золотое чудо, вокруг золота которого кружатся все хорошие, дурные, удивительные вещи»[216]. Ведь она парит, ведь она стала «золотым чудом», ведь лодка вознеслась с моря в небо, залитое солнечными лучами. Ницшевский грезовидец неотвратимо берет курс к высотам, он и не думает возвращаться. Он знает, что лодка уже не вернет его к земле.

Желанье с надеждою тонут,