Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

Расположить «Пентаграмму вниз головой», как утверждает Виктор-Эмиль Мишле (L’Amour et la Magie, p. 46), значит обречь свою душу подземному миру. Виктор-Эмиль Мишле совершенно правильно утверждает: «В храмах Шивы (уподобляемого автором демону[139]) пламя светильников пересекается горизонтальными металлическими пластинами, предназначение которых – воспрепятствовать пламени подняться туда, куда оно стремится – на небо».

Стать легким или остаться тяжелым: вот дилемма, к которой определенные типы воображения могут свести все драмы человеческой судьбы. Коль скоро наиболее простые и бедные образы развертываются по вертикальной оси, они сопричастны и воздуху, и земле. Это символы сути, естественные символы, всегда распознаваемые воображением материи и сил.

IV

Поскольку теперь мы знаем, что воображаемое падение – это некая психическая реальность, господствующая над собственными проявлениями и повелевающая всей совокупностью собственных образов, мы приблизились к пониманию темы, которая не столь уж редка у поэтов: к теме падения ввысь. Порою она предстает как страстное желание подняться в небо посредством ускоряющегося движения. Мы слышим, как она звучит, будто крик нетерпеливой души. Следуя нашему методу, обратимся за примерами лишь к одному поэту. В «Псалме Царя Красоты» О. В. де Любич-Милош[140] восклицает: «Я хотел бы заснуть на этом троне времени! Упасть вверх в божественную бездну».

Можно привести достаточно случаев, когда желание быть низвергнутым ввысь порождает особые образы, а небо предстает как поистине перевернутая бездна. Мы припоминаем, что и Серафитус показывал робкой душе бездны голубого неба, влекущие истинно воздушную душу с большей силой, нежели пропасти земли влекут душу земную. Земная душа все-таки хочет уберечься от земной бездны. Падение в небо можно трактовать однозначно. Все, что ускоряется в падении ввысь, становится счастьем.

Редко встречаются души, которым ведомо благотворное головокружение: тогда начинается своеобразное, ничем не обусловленное вознесение, приходит ощущение какой-то легкости. Трансмутация всех динамических ценностей определяет преображение всех образов.

Впоследствии мы познакомимся со страницами, на которых Ницше нам покажет, что глубина направлена вверх. Такие страницы невозможно написать, пользуясь только зрением; они – проекции динамического воображения. В душе с ярко выраженным ощущением добра, где непреложности добра означают усиление веры, высота свидетельствует о богатстве смыслов и принимает разнообразные метафоры глубины. Возвышенная душа является глубинно доброй. Наречие внезапно наделяет прилагательное новой перспективой. К качеству оно добавляет историю его возникновения. Сколько же богатства открывается в словах, когда мы читаем их со страстью!

Образы вознесения и падения весьма часто сочетаются между собой в стихах О. В. де Милоша; они вбирают в себя все манихейство этого поэта. Прочтем диалог человека и хора из «Признания Лемюэля»[141] (La Confession de Lemuel, p. 77):

ХОР

Это правда? Ты помнишь? Арка неподвижности

Над сотворенным пространством…

…………………………………

Золотые вершины мысли.

…………………………………

А потом – возвращение;

ищи в своих воспоминаниях

Падение – Прямую Линию, изначальную.

ЧЕЛОВЕК

Несомый облаком гоˊлоса неведомо куда;

Висящий в запредельных высях,

в желанном Ничто,

Недоступный неподвижному, медленному полету, жестокому и безмолвному,

В черных, пустых, свирепых пространствах.

И я низвергся

И все забыл, а потом внезапно пришел в себя.

ХОР

(ритмическим шепотом)

Из одной жизни в другую – таков путь!

Как же читать подобные стихи, не чувствуя сопричастности к Первой Прямой, к той линии, которая говорит нам сразу и о Зле, и о Добре, и о падении, и о золотых вершинах мысли? Великие поэты, такие как Милош, подтверждают основательность следующего суждения Альбера Бегена: «Уже на земле… душа принадлежит двум мирам: миру тяжести и миру света» (L’âme romantique et le rêve. Éd. Corti, p. 121). И добавляет: «Но было бы неверным полагать, что первый совпадает с небытием, а второй с реальностью». Свет и тяжесть в их взаимоотношениях соответствуют особого рода биреализму воображаемого, который повелевает всей психической жизнью. Рикарда Гух[142] напоминает, что «Шеллинг видел в свете и тяжести изначальный дуализм природы» (р. 85).

V

Но у великих грезовидцев вертикали можно найти и совершенно исключительные образы, где бытие предстает как бы одновременно развернутым по двум линиям судьбы: ввысь и вглубь. Пример такого поразительного образа мы обнаружим в творчестве гения грезы Новалиса: «Если вселенная – это нечто вроде выпадения человеческой природы в осадок, то мир богов – это ее возгонка»[143]. И Новалис добавляет следующую глубокую мысль: «Оба процесса происходят uno actu[144]». Сублимация и кристаллизация осуществляются в одном и том же действии. Не бывает сублимации без осадка, но не бывает и кристаллизации без легких паров, покидающих материю, без поднимающегося над землей духа[145].

Но эта интуиция слишком уж близка образам алхимии и наносит ущерб самой мысли великого психолога алхимии, каким был Новалис. В алхимических образах динамическое воображение слишком часто парализуется воображением материальным. Результаты – соли и эссенции – продукты материальных грез и способствуют забвению динамических грез о дистилляции. Мы начинаем думать не столько о функциях, сколько об объектах – и так как в своих пересказах видений мы нарушаем их чистоту мыслью, требуется исключительная верность грезам, чтобы вспоминать не столько онирические объекты, сколько онирические функции. Итак, отдадим в предыдущем примере приоритет, как и полагается, выражению uno actu. Именно uno actu, т. е. в одном и том же действии, переживаемом в своем единстве, динамическое воображение, по-видимому, сможет жить двойственной человеческой судьбой – судьбой глубин и высот; диалектикой роскоши и сияния. (Кто ошибется в различной вертикальной ориентации роскоши и сияния? Какой невежда в области динамического воображения поместит роскошь в небеса, а сияние – в рудники?)

Динамическое воображение соединяет эти полюса. Оно позволяет нам уразуметь, что в нас нечто возвышается, когда некое действие направлено в глубину, – и, наоборот, нечто углубляется, когда другое возвышается. Мы – дефис между богами и природой, или, если мы хотим проявить боˊльшую верность чистому воображению, мы – нестираемые соединительные черточки между землей и воздухом: мы – два вида материи в одном и том же акте. Такая формулировка, к которой, по нашему представлению, сводится онирический опыт Новалиса, понятна лишь в том случае, если мы отдаем приоритет воображению над всеми прочими функциями духа. И вот мы обосновались в рамках некоей философии воображения, для которой воображение – само бытие, производящее образы и мысли. В этом плане динамическое воображение обгоняет материальное. Когда воображаемое движение замедляется, оно создает земное существо, когда же воображаемое движение ускоряется, оно творит