Ханское правосудие. Очерки истории суда и процесса в тюрко-монгольских государствах: От Чингис-хана до начала XX века - Роман Юлианович Почекаев

и налоговую власть [Ибн Арабшах, 2007, с. 94; Трепавлов, 2020, с. 95–96; Йазди, 2008, с. 149]. Причем в его подчинение попали не только собственные подданные – мангыты, но и другие эмиры и даже некоторые царевичи Чингисиды (в частности, будущий родоначальник казахских ханов Борак-султан) [Ускенбай, 2013, с. 237–238], которые в совокупности описываются в эпосе как «народ» Идигу.

Однако, как известно, исторический Идигу не занимал поста официального имперского судьи-яргучи. Начав карьеру в качестве родо-племенного предводителя (и вследствие этого, как мы предположили выше, судьи на основе обычного права), в дальнейшем он стал высокопоставленным государственным сановником. Официально же высшим постом, который он занимал, была должность бекляри-бека [Трепавлов, 2020, с. 97] – фактически премьер-министра и одновременно министра обороны Золотой Орды. Попытаемся разобраться, мог ли он, занимая такое место в золотоордынской политической системе, иметь судебные полномочия, т. е. опять-таки выясним, могли ли в дастане «Идегей» найти отражение реальные факты из биографии Идигу.

Исследователи уже высказывали предположение, что бекляри-бек обладал высшей судебной властью (за исключением хана, который мог изменить или отменить любое судебное решение и любой приговор) [Островски, 2001, с. 159]. Это вполне логично вытекает из статуса бекляри-бека как верховного главнокомандующего, в подчинении которого находились темники, тысячники и т. д. Каждый из этих военачальников был одновременно и главой соответствующей административно-территориальной единицы (тумена-тьмы, тысячи и т. д.), в рамках которой обладал всей полнотой не только военной, но также административной и судебной власти. Соответственно, будучи предводителем военачальников, Идигу как бекляри-бек имел право пересматривать их решения. В результате, по сообщению среднеазиатского историка XV в. Муин ад-Дина Натанзи («Аноним Искандера»), «Идигу установил тонкие обычаи (тура) и великие законы (ясак) и люди из привольности попали в стеснение» [СМИЗО, 1941, с. 133]. Вероятно, речь идет о попытках бекляри-бека восстановить единство Золотой Орды и вернуть силу тому законодательству, на котором базировалась система «ханских» судов-яргу.

Со временем Идигу приобрел положение фактического временщика Золотой Орды, по своей воле возводившего на престол и свергавшего ханов. Неслучайно в средневековых источниках он характеризуется либо как «делатель королей», «князь над князьями», имя которого даже чеканилось на золотоордынских монетах вместе с ханским [Валиханов, 1984, с. 238; Ибн Арабшах, 2007, с. 95; Шильтбергер, 1984, с. 34; Сафаргалиев, 1996, с. 435, 445; Трепавлов, 2020, с. 99–100], либо даже как сам «царь» или «владетель» Дешт-и Кипчака, т. е. хан Золотой Орды [Тизенгаузен, 1884, с. 454, 531–532; Трепавлов, 2014, с. 25].

В результате Идигу приобрел совершенно уникальный статус: он одновременно был и бекляри-беком, высшим сановником Золотой Орды, и «патриархом» джучидской знати [Трепавлов, 2020, с. 101], соответственно обладая судебными полномочиями и как руководитель золотоордынской администрации, и как самый авторитетный родо-племенной предводитель. Неслучайно в памяти своих потомков он остался не только как золотоордынский временщик и основатель Мангытского юрта (Ногайской Орды), но и как «над судьями судья» [Посольская книга…, 1984, с. 39; Трепавлов, 2019, с. 120]. Словом, именно к нему можно было обращаться с обжалованием решений и приговоров как яргу, представлявших собой официальные «ханские» суды Золотой Орды, так и суда родо-племенных предводителей (впоследствии – суд биев).

Таким образом, нам удалось обнаружить, что в эпосе «Идегей» нашли отражение историко-правовые реалии поздней Золотой Орды, связанные с организацией судебной системы этого государства в эпоху хана Токтамыша и эмира Идигу. Естественно, не следует забывать, что по своей структуре этот дастан – сложное, многосоставное сочинение, создатели которого не ставили своей целью буквально следовать историческим событиям. Поэтому не нужно понимать его сведения буквально и искать прямые соответствия между дастаном и официальными историческими летописями, хрониками, документами и проч. Однако в сочетании с сообщениями других источников эти эпические сведения позволяют, на наш взгляд, более разносторонне и, пожалуй, более живо представить правовые и судебные (процессуальные) реалии Золотой Орды рубежа XIV–XV вв.

§ 23. Суд и правосудие в «Записках» Бабура

Захир ад-Дин Мухаммад Бабур известен не только как государственный деятель и поэт, но и как ученый, автор научных произведений в самых разных сферах знания – от поэтики до богословия. А поскольку богословие в системе мусульманского образования было неразрывно связано с правоведением, не приходится удивляться, что в научном наследии Бабура присутствовали и труды по мусульманскому праву. Наиболее известным из них является трактат в стихотворной форме (месневи) под названием «Мубайин» (1521/1522 г.), который автор посвятил своему наследнику Хумаюну или, по другим сведениям, второму сыну, Камрану-мирзе [Азимджанова, 1960, с. 3; Edwardes, 1926, р. 105]. Это сочинение объемом 2 тыс. строк отражает теоретико-правовые воззрения Бабура, однако, по мнению исследователей, он не столько изложил в нем основы мусульманского права, сколько описал юридические и экономические реалии государства Тимуридов, заполняя пробелы, существовавшие к тому времени в классическом мусульманском праве при его использовании для регулирования правоотношений в Центральной Азии [Азимджанова, 1960, с. 6]. Не случайно это сочинение до сих пор оказывалось востребованным со стороны исследователей прежде всего как источник по социально-экономической истории владений Бабура в Фергане и Кабуле, их налоговой системы и т. п. [Азимджанова, 1949, с. 2; 1977, с. 137–138; Dale, 2004, р. 173].

Тем не менее сочинения Бабура, в которых нашли отражение правовые реалии, отнюдь не исчерпываются трактатом «Мубайин». Не менее ценные сведения юридического характера содержатся в самом знаменитом труде Бабура – его записках, широко известных под названием «Бабур-наме» и изучаемых уже с XVIII в. [Благова, 1966, с. 169–170]. Причем, в отличие от вышеупомянутого трактата, записки содержат не теоретико-правовые построения, а, так сказать, правовые «казусы», т. е. сведения о реальных правоотношениях, о которых знал или в которых непосредственно участвовал сам Бабур. Нас заинтересовали те фрагменты «Бабур-наме», что содержат сведения о суде и правосудии. Их можно условно поделить на две группы: первая – это оценки Бабуром своих родственников и современников как справедливых или несправедливых судей, вторая – «судебная практика» самого автора в качестве правителя и, соответственно, верховного судьи над своими подданными.

Оценка судебной деятельности владетельных современников, полагаем, отражает представления автора записок о справедливости, что позволяет ему сделать общий вывод о качествах того или иного лица как правителя.

Конечно, безупречным правителем в «Бабур-наме» представлен мирза Омар-Шейх, отец автора и его предшественник на троне Ферганы, справедливость которого «достигала высокой степени». В качестве примера правосудности Омар-Шейха Бабур приводит эпизод о гибели караванщиков и мерах по сохранению оставшегося от них имущества, которое ферганский правитель, разыскав в течение года наследников, передал им, «несмотря на то, что сам нуждался» [Бабур-наме, 1992, с. 34] (см. также: [Dale, 2004, р. 166]).

Весьма положительно оценивает Бабур и правосудность своего старшего дяди Султан-Ахмад-мирзы, правителя Самарканда. Будучи, по утверждению автора записок, неграмотным, он следовал указаниям ходжи Убайдаллаха Ахрара, благодаря чему «большинство важных дел он решал согласно пути закона». Подданные «мирзы жили в довольстве и покое, так как обращение с ними, благодаря досточтимому Ходже, в большинстве случаев соответствовало справедливости и закону» [Бабур-наме, 1992, с. 45, 49].

Резким контрастом правлению Султан-Ахмад-мирзы предстает в «Бабур-наме» эпоха его младшего