Ханское правосудие. Очерки истории суда и процесса в тюрко-монгольских государствах: От Чингис-хана до начала XX века - Роман Юлианович Почекаев

После гибели Хасана, полководца Хусайна, в бою с афганцами Бабур обвинил его подчиненных в том, что они не предприняли попыток спасти своего командира, и вынес приговор: «Следует лишить вас почетных званий, отнять у вас ваши земли и владения, обстричь вам бороды и с позором провести вас по улицам наших городов. Таково будет наказание всякому, кто отдает такого молодца подобному врагу, стоит на ровном месте и смотрит, не шевельнув рукой!» [Там же, с. 241–242]. Таким образом, Бабур совершенно справедливо рассматривал в качестве преступления не только действие, но и бездействие.

В некоторых случаях Бабур в угоду своим приближенным мог смягчить собственный приговор, хотя и считал его вполне справедливым. Так, в 1508 г. он приговорил к повешению Куч-бека, Факира Али Каримдада и Бабу Чухру, которые надумали бежать из его войска и к тому же ранее «тоже, как мне докладывали, говорили неподобающие слова». Однако по просьбе андижанского эмира Касим-бека он «подарил им обоим[200] жизнь и приказал бросить их в тюрьму» [Там же, с. 220]. Иногда, демонстрируя свою объективность, Бабур мог доверить решение судьбы преступника, признанного виновным, тем, кто пострадал от его действий. В 1520 г. он «отдал Хамза хана, правителя Алишенга, который совершил дурные дела и несправедливо проливал кровь, его кровным врагам, и те подвергли его казни» [Там же, с. 254].

Весьма подробно описывает Бабур собственные процессуальные действия при расследовании покушения на его жизнь – от предъявления обвинения и предварительного расследования до вынесения приговора и приведения его в исполнение. Детали этого дела он сохранил благодаря тому, что описал их в своем письме в Кабул в конце 1526 г. Речь идет о неудавшемся покушении на Бабура, совершенном придворными побежденного им делийского султана Ибрахима Лоди в декабре указанного года. Бабур, съев приготовленное придворным поваром индийское блюдо, испытал тошноту и рвоту (как и несколько его телохранителей), после чего, заподозрив повара, произвел самую настоящую экспертизу: приказал дать исторгнутое им во время рвоты собаке, которая, как и следовало ожидать, вскоре сдохла. После этого были схвачены повар, чашнагир (стольник) и две служанки, которые на допросе, осуществленном в диване правителя – в присутствии «вельмож, знатных людей, эмиров и вазиров», – признались в подготовке покушения и в том, как именно его удалось осуществить: яд был положен не в котел, который контролировали телохранители Бабура, а непосредственно на его блюдо. Наказание, вынесенное правителем, было весьма жестоким: чашнагир был четвертован («разрублен на части»), с повара живьем содрали кожу, одну из служанок бросили под ноги слону, другую подвергли заключению. А мать Ибрахима Лоди, бывшую хозяйку казненных слуг, подвергли конфискации имущества, отобрав «деньги, вещи, рабов и рабынь», и поместили под надзор [Там же, с. 302–303].

Любопытно отметить, что ни в одном из рассмотренных случаев Бабур не ссылается на нормы мусульманского права: практически всегда он характеризует свое решение как результат собственного усмотрения или же учета мнения своих родственников и сподвижников. Кроме того, в своей государственной, в том числе и судебной, деятельности он старался учитывать местные обычаи, чтобы обеспечить себе преданность тех или иных завоеванных областей [Азимджанова, 1983, с. 107] (см. также: [Edwardes, 1926, р. 29]).

Автор «Бабур-наме» не ссылается на «устав Чингиза», т. е. нормы и принципы монгольского имперского права, которое он (опять же подчеркивая свою приверженность к суннизму) оценивает весьма критически: «Прежде наши отцы и родичи тщательно соблюдали устав Чингиза. В собрании, в диване, на свадьбах, за едой, сидя и вставая, они ничего не делали вопреки уставу. Устав Чингиз хана не есть непреложное предписание [бога], которому человек обязательно должен был бы следовать; кто бы ни оставил после себя хороший обычай, этому обычаю надлежит подражать, а если отец совершал дурное дело, его должно заменить хорошим делом» [Бабур-наме, 1992, с. 195] (см. также: [Почекаев, 2022б, с. 256; Dale, 2004, р. 171]). Однако нельзя исключать, что при вынесении судебных решений Бабур мог косвенно опираться и на этот источник. Исследователи уже обращали внимание на то, что Бабур в судебной деятельности следовал практике своего предка эмира Тимура (Тамерлана), которого, как известно, современные ему мусульманские богословы неоднократно упрекали в чрезмерном следовании монгольскому имперскому праву – даже в ущерб предписаниям шариата (о чем издавались даже соответствующие фетвы). В вышеприведенных решениях Бабура усматривают следование принципам Тимура о великодушии к побежденному врагу, суровом наказании тех, кто притеснял народ, проявлял трусость или изменял своему законному правителю [Алиев, 2015, с. 54–55].

Кроме того, известно, что в государстве Тимуридов, в том числе и в период правления Бабура, использовались многие чингисидские правовые институты: государство делили на тумены и орчины (округа); сохранялся статус гургенов (ханских зятьев) и тарханов; при ханах состояли нукеры и проч. [Султанов, 1986, с. 255, 258; Энхчимэг, 2013, с. 162–164]. Лавируя между мусульманским духовенством и приверженцами монгольских имперских ценностей, Бабур (как и его потомки в Индии, до Акбара включительно) то упразднял имперский торговый налог тамгу, то вновь восстанавливал его, по крайней мере для отдельных категорий населения [Бабур-наме, 1992, с. 309] (см. также: [Азимджанова, 1949, с. 5–6; 1977, с. 61; Почекаев, 2022б, с. 180–181, 184]). То же касалось и института иммунитетных владений – суйургала [Азимджанова, 1977, с. 134].

Таким образом, несмотря на формальную приверженность к установлениям шариата, Бабур в своей судебной деятельности нередко руководствовался правовыми обычаями и собственным усмотрением (что вообще было характерно для правителей тюркских государств, начиная от Караханидов и заканчивая Османами), а также, вероятно, и монгольским имперским наследием – установлениями Чингис-хана, при том что сам в «Бабур-наме» отзывается о них критически.

§ 24. Суд и процесс в монгольских «хождениях в ад»

Исследование традиционного монгольского права исключительно на основании дошедших до нас юридических памятников не позволяет сформировать достаточно полного представления о реальной правовой ситуации, складывавшейся в Монголии в XVII – начале XX в., т. е. в период ее пребывания под властью династии Цин. Специфику монгольских правовых реалий следует изучать с привлечением дополнительных, и прежде всего литературных, источников, созданных монголами в данный период. Особое место среди них занимает буддийская литература, значительную часть которой составляют весьма популярные у монголов «хождения в ад» (или «видения ада») – так называют рассказы о попадании живых в царство мертвых, о наблюдениях за страданиями умерших за грехи; обычно они завершаются назиданием читателям вести праведную жизнь и воздерживаться от дурных деяний.

Подобные сочинения, естественно, не имели оригинального монгольского происхождения: они стали результатом заимствования из буддийской традиции Тибета и Индии вместе с распространением самого буддийского учения в Монголии [Скородумова, 2016, с 31–34]. Кроме того, за время пребывания под властью династии Цин монголы подверглись влиянию и китайской буддийской традиции [Сазыкин, 1980, с. 129]. Однако было бы некорректным считать, что переведенные на монгольский (а также на ойратский) язык «хождения в ад» так и остались просто переводами: они были адаптированы к монгольским реалиям, в значительной степени запечатлев особенности монгольских культурных и бытовых традиций