Ханское правосудие. Очерки истории суда и процесса в тюрко-монгольских государствах: От Чингис-хана до начала XX века - Роман Юлианович Почекаев

Соломона» по поводу младенца: Идигу точно так же приказал разрубить ребенка и по реакции двух женщин, споривших из-за него, понял, которая из них является его матерью [Валиханов, 1904, с. 235–239].

Прежде всего представляется, что приведенные пассажи соотносятся с казахской исторической традицией, согласно которой этот деятель входит в число выдающихся казахских (или, скорее, протоказахских) судей-биев. До нашего времени дошли устные степные предания о правосудии Идигу [Казактын ата зандары…, 2004, с. 140–164]. Кроме того, письменные источники также содержат характеристики этого государственного деятеля, позволяющие сделать вывод о его качествах мудрого и справедливого судьи. Так, Ибн Арабшах, пленник и историограф Амира Тимура, писал, что «Идику выделялся очень четким и правильным мнением и рассуждением» [Ибн Арабшах, 2007, с. 97]. Еще один арабский средневековый автор, аз-Захаби, со ссылкой на человека, лично знавшего Идигу, отмечает наличие у него «познаний» [Тизенгаузен, 1884, с. 553–554]. Мудрость и справедливость Идигу нашли отражение и в сочинении «Кара таварих» хивинского историографа середины XVI в. Утемиша-хаджи [Утемиш-хаджи, 2017, с. 37]. Характеристики подобного рода дают основание считать, что этот деятель и в самом деле мог осуществлять правосудие среди своих соплеменников, мангытов, в качестве бия, т. е. судьи на основе степного обычного права и собственного представления о справедливости.

Из исторических источников нам неизвестно, что реальный Идигу уже в ранней молодости проявил себя в судебной деятельности. Однако, например, Ч.Ч. Валиханов, описывая казахский суд биев, приводит примеры, когда такими народными судьями могли становиться и в 13–14 лет [Валиханов, 1985б, с. 87], а ведь именно в таком возрасте, согласно татарской версии дастана, стал судить и сам Идигу. Правда, столь юные судьи должны были хорошо знать степное право, а такими знаниями могли обладать лишь сыновья биев или родо-племенных вождей. Учитывая, что Идигу был потомственным вождем племени мангыт, можно допустить, что анализируемый фрагмент дастана имел под собой реальные основания.

Далее в той же главе татарской версии дастана «Идегей» описывается, как главный герой судил и приговорил к казни своего сверстника:

Среди девяноста детей

Был сын Дюрмена Урман.

В душе его жил обман.

С детских лет воровство

Было занятьем его.

Он воровал у детей игрушечных лошадей.

Трижды крал – не был пойман Урман.

В четвертый раз был пойман Урман.

Девяносто знатных детей,

Порешив покончить со злом,

Идегею били челом:

«Вора следует наказать!

Соизволь, судья, приказать:

Арканом волосяным

Злодея к скале привязать,

Голову отрубить ему».

Из девяноста своих парней

Приказал Идегей одному

Сделаться палачом.

Был палачом обезглавлен вор.

Стал известен в стране приговор [Идегей, 1990, с. 25].

Отец казненного, бий Дюрмен, обратился к хану Токтамышу с жалобой на действия Идигу, и хан вызвал юного судью к себе для разбирательства. Большой интерес представляет ответ Идигу хану и реакция на него золотоордынского монарха:

«Великий хан! – сказал Идегей. –

Таков закон в державе твоей:

Если, трех укравши коней,

В четвертый раз попадется вор, –

Повелевает твой приговор

Вору голову отрубить.

Так я и велел поступить.

Пойман Урман в четвертый раз.

Мой приказ – это твой приказ,

А дальше будет, как повелишь».

С места встав, сказал Токтамыш:

«Эй, Дюрмен, верный мой страж!

Этот юноша, Кубугыл,

Твердо, правильно поступил.

Он закон соблюдает наш.

Нам ли судить сурово его?

Слово хана – слово его!

Четырнадцать запутанных тяжб

Он распутал на айдале.

Знаменит он в моей земле.

Девяносто детей поборов,

Стал он у них на челе.

Суд его наказует воров.

Мой закон – основа его.

Мне ли судить сурово его?» [Идегей, 1990, с. 26–27].

Если проанализированные выше фрагменты позволяли говорить о суде Идигу как родо-племенного предводителя мангытов, то данный пассаж уже несомненно запечатлел действия Идигу по осуществлению правосудия в рамках системы монгольского имперского (и следовательно, золотоордынского) права.

Принцип, согласно которому за многократную кражу, и особенно за конокрадство, в Монгольской империи и Золотой Орде приговаривали к суровым наказаниям, в том числе к смертной казни, неоднократно находил отражение в записках современников. Голландец Вильгельм де Рубрук, посланец французского короля Людовика IX к монгольскому хану Мунке в 1252–1253 гг., писал, что монголы «карают смертью за огромную кражу. За легкую кражу, например за одного барана, лишь бы человек нечасто попадался в этом, они жестоко бьют, и если они назначают сто ударов, то это значит, что те получают сто палок» [Рубрук, 1997, с. 100–101]. Венецианский путешественник Марко Поло, много лет проведший при дворе хана Хубилая (1270–1290-е годы), также отмечал: «Суд творят вот как: кто украдет, хоть бы и немного, – тому за это семь палочных ударов, или семнадцать, или двадцать семь, или тридцать семь, или сорок семь, и так доходят до трехсот семи, увеличивая по десяти, смотря по тому, что украдено. От этих ударов многие помирают. Кто украдет коня или что-либо другое, – тому за это смерть; мечом разрубают его; а кто может дать выкуп, заплатить против украденного в десять раз, того не убивают» [Книга…, 1997, с. 238]. Практически дословно эту же правовую норму, но уже применительно к Золотой Орде воспроизводит итальянский францисканец Джованни Элемозина в «Книге историй святой Римской церкви» (ок. 1335 г.): «За небольшое воровство вор получает в суде 7 ударов палкой, и чем больше воровство, тем более увеличивается число ударов. Однако при воровстве лошади или […] вора убивают. Однако, если он хочет отдать украденное, прибавив другого столько же, сколько он украл, его отпускают» [Хаутала, 2019, с. 468]. В связи с этим небезынтересно отметить, что в соответствии с эпической традицией даже начало военных действий Идигу против хана Токтамыша, завершившихся в конечном счете свержением последнего, было вызвано стремлением наказать ханских подданных, которые похитили лошадей у подданных Идигу [Трепавлов, 2020, с. 96].

Таким образом, эпическое сказание достаточно четко отражает принципы «ханского» золотоордынского права. Это подтверждается и последующими словами хана Токтамыша: «Слово хана – слово его». По сути, в данном выражении сформулирован принцип назначения официальных судей-яргучи в чингисидских государствах XIII–XIV вв.: каждый такой судья назначался специальным ханским ярлыком, в котором, помимо самого назначения, содержались также указания, на основании чего он должен судить. Основными источниками для принятия судебных решений или вынесения приговоров служили правовые установления Чингис-хана (Великая Яса), а также законодательство, вводимое указами-ярлыками его преемников[199]. Таким образом, Токтамыш в дастане фактически придает законность суду Идигу над его сверстником и назначает его официальным золотоордынским судьей, что в казахской версии выглядит следующим образом: «Поезжай ты вокруг неперелетимого моря, вокруг озера прохлаждайся. Если из Крыму придут споры, решай их, Идыге» [Валиханов, 1904, с. 239]. В татарской версии дастана это подтверждается таким пассажем:

Стал служить Идегей земле.

Честно судил и правил он.

От поборов, и войн, и тяжб

Свой народ избавил он [Идегей, 1990, с. 29].

Вполне возможно, что в приведенных строках нашли отражение события начала 1390-х годов, когда после первого нашествия Амира Тимура на Золотую Орду (1390–1391 гг.) Токтамышу пришлось отдать восточную часть государства фактически в самостоятельное владение Идигу, который приобрел там высшую административную