Ханское правосудие. Очерки истории суда и процесса в тюрко-монгольских государствах: От Чингис-хана до начала XX века - Роман Юлианович Почекаев

ее применения: так, свидетель мог присягнуть, что его пытались убить (VIII, п. 5), дарга приносил присягу в случае обвинения его подчиненных в краже лошадей (X, п. 1), шуленга – в том, что не было возможности воспрепятствовать бродячему скоту произвести потраву (XIII, п. 3) и проч. Естественно, в случае установления факта принесения ложной присяги такое лицо сурово штрафовалось.

Что касается других аспектов процессуальных правоотношений, то они в этом памятнике практически не затронуты. Речь о подсудности дел идет лишь в одном случае: нойонов, затеявших ссору между собой или угнавших скот монахов, должны были судить соседние нойоны (XIV, п. 2). Это – отражение принципа суда равных, характерного для традиционных сословных обществ[194].

Таким образом, «Восемнадцать степных законов» уделяют внимание доказательствам и процессу их получения, однако практически не содержат сведений об организации и деятельности органов, осуществлявших правосудие. Здесь нет ничего удивительного. Во-первых, все эти законы принимались разными лицами и в разное время, следовательно, есть основания полагать, что они могли не распространяться на всю Халху. Во-вторых, они отражают процесс феодальной раздробленности Северной Монголии, в условиях которой четко определить статус тех или иных властных структур было попросту невозможно, а властные (и, соответственно, судебные) полномочия в своих владениях осуществляли представители феодальной знати.

Совершенно иная ситуация отражена в следующем анализируемом нами памятнике – своде законов «Их Цааз», который был принят в 1640 г. и в дальнейшем широко применялся у ойратов и калмыков. Безусловно, ряд норм этого памятника во многом сходен с положениями «Восемнадцати степных законов», отличавшихся разве что некоторыми нюансами. Среди них, в частности, важность свидетельских показаний в случаях изобличения вора (п. 101) и спора о возвращении долга (п. 102), ответственность за клевету в суде (п. 157). Важность свидетельских показаний подчеркивается тем, что свидетеля в этом памятнике предписывается не кормить во время разбирательства, а награждать частью суммы иска – от девятка скота и более (п. 177). Сходны и положения, касающиеся присяги: присяга старосты (дарги) или шуленги по поводу украденного в их поселении скота (п. 101, 150) либо самого подозреваемого или его обвинителя (п. 170).

Сословный характер «Их Цааз» нашел отражение в пункте о том, что рабыня не могла выступать свидетелем – за исключением случаев, когда она приносила мясо и кости украденного животного (п. 169), т. е. не столько выступала свидетелем, сколько обеспечивала наличие «вещественных доказательств», которые в более ранних памятниках не фигурируют.

Однако в «Их Цааз» и особенно в двух дополняющих его указах Галдана Бошокту-хана 1670-х годов[195] обращает на себя внимание гораздо более детальное регулирование статуса властных органов в суде и их процессуальных полномочий (см. также: [Насилов, 1993, с. 39]). Так, п. 101 предусматривает проведение следственных действий в случае отсутствия свидетельских показаний по делу о краже скота, второй указ Галдана – свидетельских показаний по спорам между ойратами и мусульманами (п. 3), п. 181 предусматривает проведение обыска у подозреваемого и ответственность лиц, препятствующих этой процедуре. Согласно п. 180 «Их Цааз» и п. 9 первого указа Галдан-хана в суде должны были присутствовать оба тяжущихся, за неявку после трех вызовов нарушитель штрафовался на одну лошадь.

В первом указе Галдан-хана также предписывается производить суд в определенном месте (п. 11): на основании свидетельств иностранных путешественников можно сделать вывод, что он осуществлялся при ставке либо руководителя местной администрации, либо самого хана (хунтайджи).

Указы Галдана предусматривали, кроме того, ответственность самих судей: за трижды вынесенные неправильные решения – отстранение от обязанностей (I, п. 13), за принятие взятки – возврат полученного, в ряде случаев даже в двойном размере (II, п. 5).

Тот факт, что среди подданных ойратских монархов были не только ойраты-буддисты, но и мусульманские жители Восточного Туркестана и других регионов, нашел отражение в наличии местных судов, которые разбирали дела, в случае если спор возникал между жителями одного селения. Если же стороны были представлены жителями разных селений или тем более если судились тюрк-мусульманин и ойрат-буддист, то такое дело разбиралось уже «главным судом» («Ехэ дзарга») (II, п. 4, 6).

Можно согласиться с мнением, что столь существенная регламентация статуса самих органов, осуществляющих правосудие в Джунгарском ханстве, отражает гораздо большую централизацию власти в этом государстве, развитость аппарата власти и управления и, соответственно, распространение процессуальных предписаний на всех подданных ойратских монархов [Златкин, 1983, с. 265; Кадырбаев, 2016, с. 33] (см. также: [Носов, 2022, с. 41]). Подобное регулирование, которое исследователи характеризуют как четкое и однозначное, резко контрастирует не только с более ранними правовыми текстами – «Уложением Алтан-хана» и «Восемнадцатью степными законами», но и более поздним сводом «Халха Джирум».

Это неудивительно, ведь данный правовой памятник, подобно «Восемнадцати степным законам», не был сводом законов, составленным единовременно одним законодателем, – это сборник правовых предписаний, принятых в разное время и разными группами представителей халхаской знати. Большая часть процессуальных норм в данном памятнике во многом представляет собой рецепцию более раннего законодательства, остальные, как правило, носят казуальный характер. Пожалуй, самым ярким примером именно такого характера является последний из законов, вошедших в памятник: принцип опоры судей на собственное усмотрение базируется на конкретном деле – иске к некоему Цэвану по поводу заражения его больным скотом стада Хамбо-номун-хан-ламы и вынесении по нему решения судом во главе с Тушэту-ханом в 1770 г. (XXIV).

Тот факт, что Халха в XVIII в. не была государством с единым законодательством, распространявшимся в равной степени на все население, находит отражение в наличии специальных норм для разных социальных групп – нойонов и сайдов, монахов (и их различных категорий), харачу, албату и проч.

Любопытно, что в законах, принятых в более ранний период, внимание прежде всего уделялось организации судебной деятельности и статусу лиц, осуществлявших правосудие. Видимо, тем самым подчеркивалось понимание монгольской знатью наличия существенных пробелов в данной сфере правоприменительной деятельности и намерение устранить их, что было особенно актуально в условиях выстраивания властных отношений в Монголии под маньчжурским сюзеренитетом. Достичь этого можно было в том числе с помощью заимствований из джунгарского и, вероятно, маньчжурского опыта.

Так, были зафиксированы принцип беспристрастности судей (IV, ст. 54), скорее всего позаимствованный из второго указа Галдан-хана, ответственность за рассмотрение дела судьей, находящимся в состоянии алкогольного опьянения (IV, ст. 55). Судьям, принявшим дело к рассмотрению, предписывалось установить точное время разбирательства, что имело следствием ответственность за неявку на суд (IV, ст. 56). Стали также регламентироваться действия суда после вынесения решения: оценка благосостояния лица, проигравшего дело, для определения взимания с него судебных издержек и требование взимать эти издержки в казну государства или монастыря – в зависимости от подсудности дела (IV, ст. 57; VII, ст. 9).

Попытки ограничить самовластие нойонов, в том числе и в судебной сфере, нашли отражение в ст. 1 закона XIV 1709 г.: нойон, побивший своего подданного за провинность, а лишь затем подавший на него в суд, мог в случае победы рассчитывать только на половину обычного штрафа.

Многие