Ханское правосудие. Очерки истории суда и процесса в тюрко-монгольских государствах: От Чингис-хана до начала XX века - Роман Юлианович Почекаев

положения, связанные с получением и оценкой доказательств, сохранились в неприкосновенном виде еще со времен «Восемнадцати степных законов». Это статьи о свидетелях, их показаниях, вознаграждении им (VII, ст. 7), о присяге и ответственности, если она окажется ложной (IV, ст. 28; VII, ст. 11; XIII, п. 24). Любопытно, что присяга теперь могла приноситься не только в процессе разбирательства, но и по его итогам: приговоренный к штрафу имел право поклясться, что у него недостаточно скота для его уплаты (XIII, п. 24).

Вместе с тем некоторые нормы отражают переход к более развитым экономическим отношениям, вероятно под китайским влиянием. Так, например, в случае поступления иска о займе судьям следует удостовериться, что сам договор был заключен в присутствии хана, шанзотбы или ванна, иначе такое дело не принималось к рассмотрению по формальному признаку (XVIII, ст. 1).

Результаты проведенного анализа позволяют сделать вывод, что в течение XVI–XVIII вв. монгольское процессуальное право развивалось неравномерно. Наибольшим изменениям подверглись его положения, касавшиеся организации и деятельности судебных структур, статуса представителей власти, осуществлявших правосудие, их прав, обязанностей и ответственности. Изменение положений, касающихся организации судебной системы, свидетельствует о достаточно оперативном отражении в праве политических и властных процессов, происходивших в Джунгарском ханстве и в Халхе соответственно в XVII и XVIII вв. Что же касается системы доказательств, их получения и оценки, то она на протяжении всего рассматриваемого периода остается практически неизменной. Вероятно, именно в данном аспекте монгольские законодательные своды опирались на обычное степное право, ставшее, по мнению ряда исследователей [Бичурин, 1991, с. 69; Леонтович, 1879, с. 18; Рязановский, 1931, с. 41], основой для всех этих кодификаций[196].

При этом джунгарское законодательство, несомненно, было более эффективным в силу своей единовременной разработки и принятия. Тогда как памятники права Халхи свидетельствовали о том, что даже в условиях институционализации системы власти и управления она так и не стала единым государством, соответственно, ее правители не сумели (а возможно, и не преследовали цель) разработать и внедрить единое процессуальное законодательство для всей Внешней Монголии.

Безусловно, проведенный анализ нельзя считать исчерпывающим, ведь речь идет только о немногочисленных правовых памятниках, введенных в русскоязычный научный оборот. Полагаем, что наше представление о регулировании суда и процесса могло бы быть расширено за счет пока еще не переведенных с монгольского языка источников права – таких, например, как «Свод законов чуулгана (сейма) Куку-Нора» (1685 г.) [Tsengel, 2009], создателями которого стали хошоутские правители, близкие к монархам Джунгарского ханства, разработавшим «Их Цааз» и дополнения к нему, а также сборник судебных постановлений «Улаан хацарт», при вынесении которых судьи опирались на «Халха джирум»[197].

Перспективным продолжением начатого исследования автор видит также изучение особенностей регулирования суда и процесса, во-первых, в маньчжурском законодательстве для монголов – «Цааджин бичиг» (XVII в.) и «Лифаньюань цзе-ли» (конец XVIII – первая четверть XIX в.), во-вторых, в калмыцком законодательстве XVIII–XIX вв. и правовых памятниках бурят в составе Российской империи. К числу важнейших вопросов в рамках таких исследований будут относиться степень заимствования норм, принципов, институтов соответственно из процессуального права Цинской и Российской империй[198] и соотнесение процессуальных норм этих источников права с соответствующими положениями монгольских правовых памятников, послуживших предметом настоящего анализа.

Глава V

Суд и судьи в представлениях современников и потомков

При изучении истории суда и процесса в тюрко-монгольских государствах особую значимость имеют не только юридические памятники и сведения о конкретных делах, которые разбирались правителями и назначавшимися ими судьями. Не менее важной и ценной для исследователя является информация, дающая представление о судах и судьях, которая сохранилась в памяти народа и отдельных ярких личностей. Поэтому в рамках главы, завершающей вторую часть нашего исследования, считаем целесообразным проанализировать ряд неюридических памятников, в которых нашла отражение оценка конкретных судей или ханского правосудия в целом. Среди таких памятников есть как авторские сочинения (на примере «Бабур-наме»), так и народные и даже религиозные произведения.

§ 22. Суд Идигу: эпическая традиция и историко-правовые реалии

Личность и деятельность золотоордынского государственного деятеля Идигу (Едигея русских летописей) достаточно подробно исследованы в историографии. Ученые уделили внимание его пребыванию во главе Мангытского юрта – будущей Ногайской Орды, государственной деятельности в качестве высшего сановника (бекляри-бека) и фактического временщика Золотой Орды. Однако, насколько нам известно, до сих пор не предпринимались попытки анализа его судебной деятельности. В настоящем исследовании мы намерены охарактеризовать статус Идигу как судьи на основе эпических произведений и сведений исторических источников.

Отправной точкой нашего исследования служит дастан (эпическое сказание) «Идегей», являющийся общим достоянием тюркских народов Евразии – от казахов и каракалпаков до татар и башкир – и оказавший влияние даже на позднесредневековую тюркскую историографию [Валиханов, 1984, с. 285; Усманов, 1972, с. 82–85, 116]. В нем содержатся сведения о действиях Идигу в качестве судьи, его отношении к собственным судебным решениям и об их оценке властями. Эти сведения, несмотря на их эпический, т. е. легендарный, характер, имеют некоторые пересечения с информацией из других источников – исторических летописей, актовых материалов и т. д. Интересно сравнить эти сведения и проанализировать, в какой мере отразились в эпическом произведении политико-правовые реалии Золотой Орды рубежа XIV–XV вв.

При описании ранних лет Идигу (в молодости, согласно эпосу, скрывавшегося под именем Кубугыла), во второй главе татарской версии дастана, в частности, имеется следующий пассаж:

В четырнадцать – мудрости был сосуд.

Четырнадцать запутанных тяжб

Разрешил его правый суд [Идегей, 1990, с. 22].

В ногайской версии дастана – «Эдиге» – также содержится рассказ о правосудии юного Идигу: «Как-то поспорили два хозяина из-за верблюжонка. У обоих были верблюдицы, и вот одна из них разрешилась от бремени. Оба хозяина считали верблюжонка своим. Разрешить этот спор взялся случайно проходивший мимо Эдиге. Юноша повел обеих верблюдиц к реке, а верблюжонка посадил в лодку и отправил ее по течению реки. Тогда одна из верблюдиц с ревом бросилась в реку и пошла за лодкой. Обычно верблюды боятся воды. Так Эдиге рассудил двух хозяев» [Эдиге, 2016, с. 315].

Целый ряд примеров суда юного Идигу присутствует в казахской версии дастана (джира), изложенной Ч.Ч. Валихановым. Согласно этому тексту, будущий государственный деятель стал осуществлять судебную деятельность в возрасте восьми лет. Так, сначала к его суду обратились стрелок Кокджалды и эмир Кен-Джанбай по поводу зайца, застреленного первым во владениях второго; Идигу организовал испытание, доказав, что заяц принадлежит Кен-Джанбаю. Затем юный судья разобрал дело четырех братьев, которым принадлежала «хромая скотина»: выяснив, кому из них принадлежит какая часть животного, он определил, кто именно и сколько должен заплатить в качестве штрафа за потоптанную пашню. Третий случай практически аналогичен вышеприведенному решению в ногайской версии, только вместо отправления верблюжонка в реку Идигу приказал туго скрутить верблюда и определил, чья верблюдица отреагировала на его крики. Наконец, четвертый случай вызывает прямые аналогии с «судом царя