Ханское правосудие. Очерки истории суда и процесса в тюрко-монгольских государствах: От Чингис-хана до начала XX века - Роман Юлианович Почекаев

до слез, некоторые ругались. Наконец спустя несколько минут вора отпустили. Затем он поблагодарил султана и обещал ему более не красть. Лошадь вора подверглась участи, которая первоначально была определена ее хозяину: ей перерезали горло, а затем в одно мгновение она была разъята на части и поделена между присутствовавшими киргизами, причем не обошлось без громких криков, возни и нагаечных ударов» [Мейендорф, 1975, c. 28–29].

Сам дипломат, как видим, отметил, что Арин-Гази выглядел и вел себя не так, как «принято в этой пустыне», и полагает, что он стремился «отличить себя от киргизской массы». Однако была ли приверженность хана к исламу только отражением его стремления выделиться среди других? Вряд ли для этого ему стоило вершить суд на основе шариата.

Дело в том, что казахи, формально принявшие ислам еще в XIV–XV вв., всегда считались «плохими мусульманами», отличались «религиозным индифферентизмом», не очень уважали мусульманское духовенство и даже священную книгу Коран [Козлов, 1998, c. 305–306][189]. Известно, что предпринимались попытки инкорпорировать некоторые нормы шариата в казахское право, в частности в «Жеты жаргы» («Семь установлений»), которые были составлены в конце XVII в. под руководством хана Тауке (1680–1715) и предусматривали смертную казнь за отказ от ислама. Однако, учитывая упомянутый «индифферентизм» казахов, можно предполагать, что применялись такие наказания весьма редко, а после перехода казахов в российское подданство и распространения на них имперского законодательства и вовсе сошли на нет [Фукс, 2008, c. 772–773].

Большинство преступлений у казахов каралось штрафом-куном, обычно определявшимся в головах скота (чаще всего в баранах, реже – в конях или верблюдах), тогда как смертная казнь или телесные наказания применялись весьма и весьма редко. Неудивительно, что неоднократные смертные приговоры, выносившиеся Арин-Гази, производили впечатление не только на русских дипломатов, но и на самих казахов. Впрочем, убедившись в том, что он намерен суровыми – пусть даже не соответствовавшими казахским правовым традициям – мерами искоренять преступность, его подданные и в самом деле стали меньше нарушать закон, посягать на чужое имущество и совершать грабительские набеги (барымту) друг на друга. За водворение порядка в подвластных ему районах Степи Арин-Гази приобрел репутацию честного и справедливого человека и даже получил прозвище «тенум-хан», т. е. «хан-миротворец» [Мейер, 1865, c. 36; Аполлова, 1960, c. 412–413].

Однако, как представляется, Арин-Гази двигало не только стремление восстановить законность и правопорядок в Степи. Дело в том, что, считаясь ханом среди своих подданных в части казахского Младшего жуза, он не признавался в ханском достоинстве российскими властями точно так же, как не признавались в таковом его предки – прадед Батыр (1748–1771), дед Каип (1786–1791) и отец Абдул-Газиз (1794–1815): имперские власти отдавали предпочтение другой ветви казахского ханского рода, представителем которой в то время был весьма неэффективный хан Ширгази (1812–1824) [Ерофеева, 2003, c. 86][190].

Поскольку Арин-Гази находился во враждебных отношениях также с Хивинским ханством[191], то ожидать признания его прав на ханский трон (что российские власти практиковали в отношении других казахских правителей) не приходилось. Таким образом, оставалось лишь одно достаточно могущественное государство, признание которого имело вес в регионе, – Бухарский эмират. Правитель Бухары носил титул «амир ал-муминин», т. е. «повелитель правоверных», соответственно, чтобы снискать его поддержку, Арин-Гази следовало всячески демонстрировать мусульманское благочестие, что он, собственно, и делал. В результате казахский правитель добился своей цели, получив ярлык о пожаловании ханского титула от эмира Хайдара (1800–1826) [История…, 2013, c. 34–35]. Правда, наслаждаться своим успехом ему пришлось недолго: в 1821 г. он был вызван в Санкт-Петербург, якобы для того, чтобы вручить ему награду за сопровождение российского посольства в Бухару, но на самом же деле для того, чтобы обвинить его в раздувании вражды с Хивинским ханством и противодействии российскому ставленнику хану Ширгази. В 1822 г. Арин-Гази был сослан в Калугу, где и умер в 1833 г. [Мейер, 1865, c. 39–40; Халфин, 1974, c. 148–153].

Итак, представляется, что такие, казалось бы, частные случаи, как выбор источников права при принятии властных (в нашем исследовании – судебных) решений, могут в значительной степени отразить ту политическую позицию, которую занимал использовавший их правитель. Вместе с тем, конечно, нельзя не учитывать, что такой выбор в немалой степени обусловливался и отсутствием четкой регламентации тех или иных сфер правоотношений, что вообще было характерно для восточных, и в частности тюрко-монгольских, государств.

§ 21. Суд и процесс в памятниках традиционного монгольского права XVI–XVIII вв.

Монгольские кодификации конца XVI – XVIII в. нередко рассматриваются как своды записей обычного права. Однако анализ их структуры и содержания убеждает в обратном: они, бесспорно, представляли собой результат законотворческой деятельности (индивидуальной или коллективной) монгольских правителей соответствующего периода. На это указывает присутствие в данных правовых памятниках разделов, весьма скрупулезно регламентирующих те сферы правоотношений, которые были связаны со статусом и правомочиями органов власти и управления различных уровней. Не последнее место среди них занимает регулирование отношений, связанных с судебной деятельностью, т. е. процессуальное право. Именно нормы, регулирующие эту специфическую сферу, привлекли наше внимание, поскольку их содержание, направленность на отдельные аспекты и институты процессуальных правоотношений в значительной степени отражают специфику исследуемых правовых сводов, их соответствие (или несоответствие) сложившейся политической и социально-экономической ситуации в разных регионах Монголии в период появления и действия указанных памятников права.

Исследователи традиционного монгольского права неоднократно обращались к вопросам, связанным с регулированием в правовых сводах суда и процесса. Ранние и очень краткие характеристики подобного рода мы встречаем уже в первые десятилетия XIX в., в частности в компиляции Г.И. Спасского, посвященной обозрению монголов и помещенной в издаваемом им «Сибирском вестнике», а также в «Историческом обозрении ойратов» Н.Я. Бичурина (о. Иакинфа) [Спасский, 1819, с. 46–47, 50–51, 55–56; Бичурин, 1991, с. 69, 109]. Немногим более подробный правовой анализ такого рода сведений был осуществлен и в последней четверти XIX в. российскими учеными – монголоведом К.Ф. Голстунским и правоведом Ф.И. Леонтовичем, впрочем, опиравшимися преимущественно на текст «Их Цааз» и более позднее калмыцкое законодательство [Голстунский, 1880; Леонтович, 1879].

По мере введения в оборот все нового и нового круга источников исследователи стали детальнее описывать регулирование суда и процесса в юридических памятниках монголов. В первой трети XX в. появляется несколько обзорных работ, посвященных общей характеристике памятников монгольского права. Это книги юристов Я.И. Гурлянда, В.А. Рязановского и Г.К. Гинса, где дается описание основных монгольских сводов законов, в рамках которого определенное внимание уделяется и содержанию процессуальных норм [Гурлянд, 1904, с. 81–82; Рязановский, 1931, с. 43, 44, 62–64; Гинс, 1932, с. 21].

В советский период были введены в оборот новые переводы основных правовых памятников, на которых основывают свои знания о традиционном монгольском праве и современные исследователи, – «Их Цааз» и «Халха Джирум» [Их Цааз…, 1981; Халха Джирум…, 1965].

С 1990-х годов А.Д. Насилов работал с текстом правового памятника Халхи рубежа XVI–XVII вв., известного под названием «Восемнадцать степных законов», перевод которого он издал в 2001 г., снабдив его подробным историко-правовым