Надвигающийся кризис: Америка перед Гражданской войной, 1848-1861 - Дэвид Поттер

излишествами рабовладельцев и священников. В эпоху, когда сексуальные репрессии были широко распространены, а тема секса в большинстве литературных произведений была табуирована, «разоблачение» зла давало санкцию на сальные описания сексуальных проступков. В пышной и сенсационной литературе двух движений излюбленными темами были разврат священников и кровосмешение рабовладельцев. Подвергающееся опасности целомудрие — будь то прекрасные девушки-окторуны или девственные монахини — было важной частью послания реформ. Если побег девушки-мулатки стал кульминацией «Хижины дяди Тома», то побег монахини из монастыря стал кульминацией «Ужасных разоблачений Марии Монк». Если дядя Том превзошел Марию, то Мария превзошла все остальное и была названа, возможно, с большей значимостью, чем предполагалось, «Хижиной дяди Тома». Если Уэнделл Филлипс говорил, что рабовладельцы превратили весь Юг в «один большой бордель», то американский протестант И’индикатор утверждал, что неженатое священство превратило целые народы в «один огромный бордель».[432]

Признание этих параллелей не должно заслонять принципиальную разницу между антирабовладением и нативизмом — разницу, на которую указывал Линкольн, говоря: «Как может тот, кто отвергает угнетение негров, выступать за унижение классов белых людей?.. Как нация, мы начали с того, что провозгласили: „Все люди созданы равными“. Теперь мы практически читаем это как „все люди созданы равными, кроме негров“. Когда „Невежды“ возьмут власть в свои руки, это будет звучать так: „Все люди созданы равными, кроме негров, иностранцев и католиков“».[433] Но хотя рациональные призывы нативизма и антирабовладельческого движения могли быть совершенно разными, иррациональные призывы этих двух идей, особенно для людей с высоким уровнем страха или тревоги, были в некотором роде одинаковыми.[434]

В таких обстоятельствах казалось вероятным, что оба движения останутся взаимодополняемыми. Там же, где был силен компонент иррациональности, не было никакой уверенности в том, что более рациональный крестовый поход будет продолжительным, а менее рациональный — преходящим. В некоторых отношениях антикатолический импульс, казалось, обладал большим психологическим напряжением, чем импульс против рабства. Число погибших и раненых в ходе антикатолических беспорядков в «Кровавый понедельник» в Луисвилле в 1855 году намного превысило потери в результате рейда Джона Брауна.[435] Безусловно, оба вопроса обладали достаточной силой, чтобы сделать коалицию антирабовладельцев и нативистов весьма целесообразной, и даже Авраам Линкольн публично хранил молчание о своём неодобрении «Незнайки».[436] Если нативизм не вытеснит антирабовладельческую партию совсем, то антирабовладельческой партии, как оказалось, придётся, по крайней мере, принять нативистские планы в свои платформы и нативистских кандидатов в свои избирательные списки. Но чтобы заручиться поддержкой нативистов, ей придётся смириться с клеймом нативистской нетерпимости.

Такова была ситуация, когда Конгресс собрался в декабре 1855 года. Однако шесть месяцев спустя, когда были названы кандидаты в президенты 1856 года, ни в одном из них не было ни одного антирабовладельческого нативиста, а северные «всезнайки» поддержали Джона К. Фремонта, человека, который никогда не состоял в ложе «всезнаек» и чей брак с дочерью сенатора Бентона был заключен католическим священником.[437] История о том, как это произошло, — один из неясных и забытых аспектов американской политической истории.

Начнём с того, что в июне 1855 года нативисты узнали, что, будучи организацией, состоящей из двух сект, они обладают не большим иммунитетом от разрушительного воздействия вопроса о рабстве, чем их предшественники, виги. Они стремились возвеличить национализм в вероучении ордена, как оплот против секционных сил, и даже ввели в свой ритуал «степень Союза». По оценкам, эту степень приняли 1 500 000 членов, поклявшихся вместе противостоять сектантским силам Севера и Юга. Но как только Орден занялся национальной политикой, ему пришлось занять позицию по вопросу Канзас-Небраска, и в этом вопросе северные и южные нативисты обнаружили, что общие тайные ритуалы не помогли им прийти к согласию. Когда Национальный совет собрался в Филадельфии в июне 1855 года, южные делегаты воспользовались возможностью провести резолюцию, известную как Двенадцатый раздел, в которой говорилось, что существующие законы должны быть сохранены в качестве окончательного решения вопроса о рабстве.[438] Это косвенное одобрение закона Канзаса-Небраски заставило делегации всех свободных штатов, кроме Нью-Йорка, Пенсильвании, Нью-Джерси и Калифорнии, отказаться от участия в заседании и собраться в отдельном конклаве, чтобы выразить свой протест.[439]

Это разделение не было окончательным, да и не должно было стать фатальным. Советы северных штатов не собирались выходить из ордена, а возобновили борьбу на очередном заседании Национального совета незадолго до национального съезда в феврале 1856 года. На этом втором заседании Совета Двенадцатый раздел был отменен, но восстановленная таким образом гармония не продержалась и недели.[440] Национальная конвенция превратилась в сцену раздора, где «члены бегали по залу, как сумасшедшие, и ревели, как быки». На третий день южные делегаты, при поддержке Нью-Йорка, проголосовали за резолюцию в пользу восстановления Миссурийского компромисса (то есть отмены Канзас-Небраски). Это голосование спровоцировало действия пятидесяти делегатов Севера из восьми штатов. Они покинули съезд, собрались на отдельное заседание вечером и выступили с призывом провести отдельный съезд северных «Незнаек» в июне. Оставшиеся делегаты выдвинули Милларда Филлмора в президенты, а Эндрю Дж. Донелсона в качестве его помощника.[441] С этого момента северные и южные «Незнайки» полностью разделились, а номенклатура политических партий обогатилась двумя новыми терминами — «североамериканцы» и «южноамериканцы».

Этот раскол по секциям означал неудачу «Незнайки» в попытках создать национальную партию, но он оставил североамериканцев в сильной конкуренции с республиканцами за роль главной оппозиционной партии в свободных штатах. Конкуренция осложнялась тем, что нативистские и антинебраскские настроения так часто объединялись в одном и том же человеке. Кроме того, в рядах антинебраскистов ещё не было единства на национальном уровне; рождение Республиканской партии все ещё находилось в процессе. Неразбериха в партийной политике стала очевидной, когда в декабре 1855 года собрался Тридцать четвертый Конгресс. Глядя на этот орган, состоящий из разных и зачастую многочисленных приверженцев, редактор «Глобуса Конгресса» отменил практику обозначения партийной принадлежности членов. Демократы в результате реакции против закона Канзаса-Небраски потеряли контроль над Палатой представителей, но оппозиция не могла объединиться в большинство под лозунгом «Незнайка», «Против Небраски» или любым другим. Результатом стало ожесточенное двухмесячное соревнование за пост спикера, закончившееся избранием Натаниэля П. Бэнкса из Массачусетса.[442]

Бэнкс, в прошлом демократ, в недавнем прошлом «Незнайка», а теперь явный республиканец, лишь постепенно накапливал достаточную поддержку противников Небраски, чтобы одержать победу. Это была секционная, антирабовладельческая победа, причём значительная в нескольких отношениях. Бэнкс олицетворял связь между нативизмом и антирабовладельческим движением, а также большую привлекательность антирабовладельческого движения. Его избрание означало, что большой блок конгрессменов с нативистскими и антинебрасскими взглядами, за редким исключением, отдал свою основную верность антирабовладельческой партии, а значит, и