Русские солдаты в Северной Африке (1940–1945 гг.). Эль-Аламейн: неизвестные страницы войны - Владимир Владимирович Беляков

Сквозь дыры в палатку проникал снег и дождь. Порой мы просыпались занесенные снегом и долго счищали его с одеял».

В палатках не было ни освещения, ни отопления. Между тем зимой температура воздуха падала до 10–12 градусов мороза. От хронического голодания и холода, от сна на ледяной земле многие страдали полиуремией, а то и поносом. Они были вынуждены по нескольку раз за ночь вылезать из-под одеял, нащупывать в темноте ботинки и пальто и бежать в «уборную» – обычную выгребную яму.

«Это было нелегко, – вспоминает Рубакин. – Приходилось во мраке отстегивать полотняную дверь палатки, развязывать веревки, борясь с ветром, который сердито стегал по лицу, вылезать на скользкую, покрытую мокрой и вязкой глиной дорожку, которая вела к уборной, осторожно спускаться, чтобы не свалиться в грязь и не споткнуться о колышки соседних палаток».

Но это было еще не все. При выходе из палатки надо было предупредить охранника-араба и получить у него разрешение. Иной раз об этом забывали, и тогда охранник, щелкнув затвором, отправлял нарушителя обратно в палатку.

День начинался в семь утра, с поверки. Интернированных пересчитывали, нередко по несколько раз. В холодные дни их обычно дольше держали в строю, зная, что они мерзнут на ветру в своих рваных пальтишках. При этом начальство напоминало, что огонь разводить запрещено и что за нарушение этого приказа виновного ждет тюрьма.

Кабош заставил всех работать на него. Метод был прост: отказавшимся, включая Рубакина, стали давать только воду, в которой плавала кожура от бобов. Люди голодали и вынуждены были уступить коменданту лагеря. Работа была разная – в каменоломнях неподалеку от лагеря, изготовление кирпичей из глины, плетение из альфы – жесткой травы. Некоторых интернированных направляли на работу в город, к частным лицам. Это была особая привилегия, ей пользовались в основном испанцы-анархисты. Интербригадовцев в город не пускали.

Рубакин записался на плетение из альфы. Работать можно было сидя, прямо в палатке. Обучение проводили испанцы. Из альфы плели веревки и циновки. Но эта работа оказалась не такой безобидной, как ему показалось с первого взгляда. Альфа колола и сдирала кожу, вызывая нагноения, нарывы. На этой работе Рубакин продержался всего три месяца.

«Нашли мы еще один способ применения альфы, о котором начальство не подумало, – пишет далее автор. – Альфа оказалась великолепным топливом и прекрасно горела, хотя давала много копоти. И вот во всех палатках запылали костры… Случайно об этом узнал Кабош. Раз как-то во время утреннего обхода он увидел в палатке костер из альфы, бросился на заключенных с хлыстом и начал их избивать».

За выполненную работу Кабош платил, но это были гроши. Их давали работающим в городе, чтобы те купили там продукты. Вносить продукты в лагерь запрещалось, но охранники-арабы иной раз за деньги пропускали их. Тогда в палатке складывали очаг из камней и украдкой разводили огонь, чтобы приготовить еду, внимательно наблюдая при этом, не идет ли кто из лагерного начальства. Вода была наготове: если приближалась опасность, огонь тут же гасили.

К весне 1942 года в лагере закончили строительство бараков и переселили туда заключенных. Но лучше их положение не стало. Крыши были сделаны из досок и протекали во время дождя. Окна забили, оставив лишь маленькие форточки для света. Внутри в два этажа были сделаны нары из необструганных досок. Каждому на нарах досталось не больше чем полметра пространства. Земляной пол в сухую погоду покрывался пылью, а в дождливую обитатели бараков месили грязь. Полковник Бро, начальник Кабоша, приехавший в лагерь с инспекцией, сказал, увидев бараки: «Да тут и куры не выживут!» А люди жили…

За малейшие проступки – доставку продуктов в лагерь, разведение огня, опоздание на поверку – интернированных сажали в тюрьму. Она находилась в форте Кафарелли, возле города, в полутора километрах от лагеря. В тюрьме перебывала половина населения лагеря. Не избежал этой участи и Рубакин. Кабош придрался к его письму жене, оставшейся во Франции. «Он ненавидел меня еще и за то, – пишет Рубакин, – что я тайно читал товарищам лекции по биологии, по истории русской литературы, сочинял поэмы и пьесы к празднованию различных годовщин. Обо всем этом он знал через своих шпиков».

В тюрьме Рубакин провел 17 дней. «Каждая камера имела в длину три метра, в ширину – 1 метр 25 сантиметров, – вспоминал он. – Всю ее занимала “кровать” – цементная плита в 60 сантиметров ширины с цементным же изголовьем. Зимой на этой “кровати” лежать было невозможно. Потоки сырости струились по стенам, холод проникал через высоко расположенные под потолком окна с разбитыми стеклами. В углу стояла “параша” – дырявый железный ящик высотой около метра.

Впрочем, к осени 1942 года все параши так проржавели, что их убрали, и заключенным предложили отправлять свои естественные потребности прямо на пол. В такие камеры втискивали иногда по трое арестованных.

Перед отправкой в тюрьму людей обыскивали, отбирали все вещи – курить, читать, писать в тюрьме не разрешалось. Рацион состоял из 150 граммов хлеба в полдень и жидкого супа вечером – его приносили уже остывшим из лагеря.

Обычно зимой из тюрьмы на третий или четвертый день людей отправляли прямо в больницу».

Рубакин выдержал. Товарищам с большим трудом удавалось передавать ему в тюрьму еду, папиросы, газеты, а один раз – даже лишнее одеяло. А когда он бледный, ослабевший, вернулся в барак, они выделили ему из общих средств усиленный паек. Вспоминая об этом, Рубакин написал: «За эти годы мы сжились друг с другом, как братья. И теперь, когда мы рассеялись по СССР, мы не теряем надежды встретиться и вспомнить о тяжелой неволе».

И снова дневник

«С первых дней заключения я вел дневник, – пишет Александр Рубакин. – Писать его было нелегко: приходилось прятать от начальства, от обысков, от шпионов. К счастью, мой дневник ни разу не попал к ним в руки. Было трудно достать блокнот или даже бумагу. Зимой в Джельфе, когда мы жили в палатках, от холода коченели руки. Через каждые пять-шесть минут приходилось бросать перо и бежать из палатки, чтобы согреться. Не было стола. Писать приходилось, сидя прямо на земле. Когда меня освободили, начальству было не до обысков. Так мне удалось спасти и привезти с собой в СССР эти потрепанные листочки. Привожу выдержки из моего дневника».

Во второй и третьей главах