Ментальности народов мира - Георгий Дмитриевич Гачев

закон и справедливость установились снаружи, вне человека и независимо от него, – получили основание освобождаться от совести, сей внутренней справедливости, и могли позволить себе становиться развратными и преступными. Таковы стали императоры Рима (Нерон, Калигула, Тиберий…), а потом гений беспринципности в новой Италии – Цезарь Борджиа, описанный в трактате Маккиавелли «Государь» (II Principe). Но тот же самый тип безудержной личности – в пресловутых «титанах Возрождения» – в этих кондотьерах, каковы Сфорца в Милане… И в художниках, как, например, чеканщик и скульптор Бенвенуто Челлини, который (как это он сам поведал в «Жизни Бенвенуто Челлини, описанной им самим»), не останавливался перед вероломством и убийством. И он рассказывает про эти свои деяния с таким простодушием, наивностью и без зазрения совести, как если бы таковые входили в общепринятую норму жизни… Тут приходят на ум также мафия (ma fia = «моя вера») и «коза ностра» (= «наше дело»), что именно из Италии распространились по всему миру и в Америке получили наименование «гангстеров».

Я связываю это именно с юридическим сознанием, которое вынесло нравственность вовне человека – в право, во внешние установления гражданского законодательства, предав индивидуума своему индивидуализму антиобщественному.

Юридический подход к Бытию очевиден и в «Божественной комедии» Данте: он сам совершает Страшный суд грешникам в песне «Ад» и выносит очень детализованные приговоры и наказания, проявляя при этом чуть ли не казуистику законника.

Римская жестокость, садизм, с каким граждане Вечного города созерцали сражения гладиаторов в цирке Колизея, их кровь и смерти, а также истязания первых христиан, кого бросали на съедение львам, – не проступают ли они у Данте в тех пространных описаниях мук, каким подвергают грешников в разных кругах Ада? Данте Алигьери, сей поэт с вдохновенным воображением, явил себя и как мелочный судья с казуистическим умом рационалиста. А строя три царства загробного мира: Ад, Чистилище и Рай, – он обнаруживает математико-геометрический талант, расчисляя педантично пространственные меры разным кругам, мостам, стенам, озерам…

Подобный же синтез присущ и Леонардо да Винчи, кто сочетал художественный гений с изобретательностью в технике и математике. Огромные соборы с куполами, как небосводами, построенные великими архитекторами Италии: Браманте, Брунелески, Микеланджело… в частности, собор Св. Петра в Риме, было бы невозможно созидать без точного инженерно-математического расчета.

И вообще: Рим и Италия столь же первенствуют в архитектуре, как Греция – в скульптуре. И это тоже выдает разность их национальных образов мира. Человек мог быть «мерой всех вещей» (Протагор) в греческом Космосе малых обществ на островах, в полисах = городах-государствах. Человеческое тело было способно представлять собой универсум в гармонии между Духом и Материей. Однако эта мера не могла работать в Риме и Италии. Человеческое существо в огромной империи становилось или слишком мало значащим частным индивидуумом, важным только для себя самого, или слишком великим: императором, Цезарем, сверхчеловеком, которого возвеличивали как полубога. Октавиан Август даже повелел обожествить себя.

Отсюда две тенденции проступают в искусстве Рима. Первая – монументализм архитектурных сооружений, обслуживавших жизнь общества, нужды pec-публики (латинское слово res publica значит буквально «дело общественное») и ее учреждения, истеблишмент: Форум, Капитолий, цирки (среди них Колизей, буквально «Колоссеум», от слова «колосс»), термы (бани), арки в честь многочисленных побед и триумфов. Вторая тенденция, характерно римская в мировом искусстве, – это скульптурный портрет. В нем не тело как целое представлялось: оно покрывалось тогой и так уводилось в незначимость, в абстракцию, – но голова (сей «капитолий» тела, от caput, «капут» = «голова») и особенно лицо, которое передавало черты смертного человека во всех деталях, в его уникальности (так же, как в стихах Горация, Катулла или Марциала изображались подробности частной жизни римлянина): с безобразным носом, узкими губами, с жирной шеей… Реализм до натурализма в портретировании облика и характерности человека именно этого. Сравните с этим обобщенные гармонические головы, лица греческих скульптур, с их благородной, но нейтральной красотой.

Искусство Итальянского Ренессанса приняло эстафету как от греческой скульптуры, так и от римского портрета, но уже в ином роде искусства, а именно – в живописи. Живопись – вообще более абстрактное искусство, чем скульптура: в нем отсутствует объем, но это значит: в нем возросла степень свободы – от третьего измерения. Тенденция к абстрактному мышлению, которая прогрессировала в Риме, была таким образом продолжена в искусстве Италии: вспомним законы перспективы, разработанные здесь для живописи…

Слово «индивидуум», универсальное в Западной индивидуалистической цивилизации, – латинского происхождения: in-dividuum, то есть «то, что не делится» далее. То же самое значит и греческое слово «а-том» = «не делимое». Но в греческом мышлении это слово не применялось к человеку, а только к природе, к материи. И только в Риме эта идея: «далее не делимое» – была применена к человеческому существу. Это значит, что индивидуум понимался как последняя часть, частица социума, империи. Но это относилось – сей предел – лишь к гражданам Рима. И можно себе представить, как облизывали себе губы римляне в предвкушении разъятия человеческих тел, сидя в Колизее и созерцая бои гладиаторов (кого набирали из пленников, рабов…). Divide et impera! = «Разделяй и (таким образом) властвуй!» – это был девиз римских императоров в их военной политике, их стратегия в завоевании стран и народов. Но таков же принцип и рационального мышления, формальной логики, анализа: при этом всякая органическая живая целостность расчленяется на части, они рассматриваются по отдельности (в о-пре-дел-ениях), а затем собираются уже в новое, умственное целое – в синтезе. И недаром именно латинский язык стал универсальным языком для философии и науки при становлении западноевропейской цивилизации: он наиболее подходящ для абстрактного мышления и формальной логики – так же, как английский язык естественно выдвинулся как универсальный язык для обслуживания «ургийной», технической цивилизации индустриального общества, где уже даже не опыт (он, наблюдения научного на-учения – хорошо описываются на естественных национальных языках, и они процветали в науке «доброго старого времени» – XVIII–XIX вв.), а конструирование искусственных объектов выходит на первый план.

Каков же Космос Рима-Италии на языке четырех стихий? Гений камня обитает на Апеннинском полуострове. Стихия «земли» в Италии – это не аморфная «мать-сыра земля» (т. е. «водо-земля»), как в России, расползающаяся вширь плавнями рек по равнине, но жесткий камень Апеннинского хребта. Камень! Это хранитель формы! Вечность! (Недаром Рим именуется «Вечный город».) Определенность! В итальянской живописи – четкие очертания, а не расплывающиеся пятна, как во французской дымчатой акварели (от лат. aqua = «вода»). В итальянской музыке звук берется четко и упруго – в marcato, staccato, и слово произносится в четкой дикции – не то, как в плавном русском распеве, где звук, гласный тянется