Москва и Восточная Европа. Югославская модель социализма и страны советского блока. 1950-е — 1960-е годы - Анатолий Семенович Аникеев

Особого внимания заслуживает позиция Георгия Димитрова. В то время он оставался горячим сторонником народно-демократической модели, способной обеспечить естественный и менее болезненный переход к социализму. Болгарский руководитель учитывал при этом опыт советского НЭПа. На XIV пленуме БРП(к) в январе 1948 г. Димитров попытался реабилитировать концепцию «национального пути» к социализму, основанную на союзе демократических и либеральных сил при руководящей роли компартии. Левацкие установки Червенкова Димитров жестко охарактеризовал как не содержавшие «ни грана марксизма». «Вредным заблуждением» он считал и предложение об устранении с политической сцены других партий, усматривая в них полезный инструмент для достижения моральнополитического единства народа. Парируя упреки Червенкова и его сторонников в неоправданном замедлении развития страны по пути к социализму и фактическую «потерю времени», Димитров подчеркнул «внешние соображения и давление», повлиявшие на возникновение народно-демократической переходной модели, необходимость сообразовываться с международным фактором. «Если мы серьезно, как марксисты… исходим из реальной действительности, а не выдаем желаемое за действительное, то мы должны прийти к единственному [верному] заключению, что замедление не было ошибкой», — подчеркнул Димитров[230]. Более того, он отметил, что, наоборот, ошибочной была позиция именно тех партийцев, которые выступали за прямой перенос советского опыта, считали недопустимым забвение принципа диктатуры пролетариата[231].

Ситуация резко изменилась в июне 1948 г., когда на втором совещании Коминформа в Бухаресте грянул гром: после выступления А.А. Жданова с основным докладом «О положении в Коммунистической партии Югославии» была принята одноименная «разгромная» резолюция. Возможно, ощущая недостаточную убедительность обвинений в проведении югославским руководством «враждебной политики» в отношении СССР и ВКП(б), устроители совещания решили усилить «теоретическую» часть критики: югославам вменили в вину, что они «отходят от позиций рабочего класса и порывают с марксистской теорией классов и классовой борьбы», разделяют оппортунистическую бухаринскую теорию мирного врастания капитализма в социализм и ревизуют марксистско-ленинское учение о партии как основной руководящей и направляющей силе в стране[232]. Было решительно заявлено о неприятии каких-либо альтернативных «идей» («путей») перехода к социализму, под которыми совершенно очевидно подразумевался не только некоторый отход от советской «матрицы» (югославский случай), чего раньше не усматривали. В зону особого внимания неизбежно попадали и национальные модели коалиционного типа (болгарский вариант).

Такой поворот событий, думается, заслуживает определенных комментариев. Вряд ли его можно считать полностью неожиданным. На наш взгляд, в Москве вовсе не были склонны идеализировать отношения со странами народной демократии, в том числе не пребывали в неведении относительно критического восприятия югославскими «верхами» некоторых сторон советской политической практики, берущего начало еще в коминтерновский период[233]. Имелись у Белграда известные советским руководителям определенные причины для недовольства и в последующем[234].

Резонно задаться вопросом о том, в какой мере советская сторона была в тот момент информирована о югославских разработках национальной концепции перехода к социализму?

Если иметь в виду ее экономическую составляющую, то советское руководство исходило из классической марксистской теории, утверждавшей несовместимость товарного производства и рыночных отношений со строительством социалистического общества.

Теоретики марксизма, однако, признавали невозможность искусственного сворачивания рынка непосредственно после свержения капитализма, указывали на сохранение рыночных механизмов на «первой стадии социализма», тем более в переходный период, и даже на позитивное значение этих механизмов в процессе повышения эффективности планирования. Но в социалистическом движении эти вопросы длительное время были объектом острых дискуссий. Имели место они и в СССР еще в середине 1920-х – начале 1930-х годов, выражаясь, в частности, в рассмотрении возможности перехода к централизованному планированию экономики в условиях преобладания товарного производства и частной собственности в деревне. Несмотря на столкновения позиций, участники дискуссий сходились в главном — в утверждении общественной неприемлемости рыночной экономики, но признании ее на определенном этапе, хотя и в «статусе» «неизбежного зла».

Югославские коммунисты первыми попытались вернуться к этому противоречию. После тщетных попыток доказать несправедливость предъявленных Москвой обвинений они приступили к созданию собственной, национальной, модели. Определился и новый ориентир: подлинный, свободный, «народный» социализм, отличавшийся от советского варианта степенью централизации управления, использованием рыночных методов и механизмов хозяйствования. Прагматическое и апологетическое происхождение югославской концепции очевидно: главное заключалось в том, чтобы найти рецепт для разрешения сложной и трудной ситуации в собственной стране, дать ответ на обвинения советских руководителей и всего «социалистического лагеря», а не обоснование теоретических выводов[235].

Остракизм, которому по мере эскалации конфликта подверглась Югославия со стороны «социалистического лагеря», вызвал вполне понятные попытки белградского руководства объяснить причины этого. Ответом югославов стала критика советского государства и его экономики. Врагом № 1 была объявлена бюрократия, доминирующая во всех сферах жизни общества, обладающая монополией на распоряжение излишками общественного производства и, главное, постоянно усиливающая свои позиции в условиях централизованного административного планирования. Именно властная монополия бюрократии, по мнению югославов, препятствовала не только развитию экономики, но и продвижению к социализму в целом. На основании такого толкования ситуации во второй половине 1940-х годов возникла и оформилась идея «самоуправленческого социализма».

Югославский «самоуправленческий социализм» строился на основе размышлений Маркса над историей Парижской коммуны. С первого дня утверждения диктатуры пролетариата, считал классик, движение к социализму и коммунизму идет через становление самоуправления народа. Вектор социально-политического развития общества, по Марксу, — от общества классовых антагонизмов к бесклассовому, от государственно-политического управления к обществу, где такового нет, то есть к самоуправлению, к власти народа «посредством самого народа». Самоуправление — не антагонист государства, но способствует его постепенному отмиранию. С этим связан тезис о децентрализации власти, отказе государства от всех своих функций, о прямом контроле самих масс за теми, кто будет осуществлять эти функции, если они не могут быть переданы органам самоуправления на местах.

В сталинской концепции партийно-государственной власти нет идеи самоуправления, отмирания государства, напротив, есть указания о необходимости его укрепления, сохранения, со всеми атрибутами, вплоть до коммунизма. Реализация сталинской концепции оправдала предсказанную Марксом «опасность правительственной узурпации классового господства». Это хорошо понимали югославские теоретики, адресуя справедливую критику советской сталинской модели. «Самоуправленческий социализм» базировался на марксистской экономической теории и был «освящен» формулировкой о «свободной ассоциации производителей»[236]. Экономический механизм предстояло упростить, передав все управление им непосредственно производителям. Государство обеспечивало бы себе только налог. Это, считали югославские руководители, должно было открыть перед страной невиданные горизонты и позволить превзойти по основным показателям Советский Союз с его моделью «революционного этатизма», или «государственного социализма»[237].

На первых порах ведущая роль в теоретических разработках югославской экономической модели принадлежала председателю Плановой комиссии ФНРЮ Борису Кидричу (1912–1953). Но сведениями о начальном этапе ее формирования мы не располагаем. Известно лишь, что во время встречи Кидрича со