Москва и Восточная Европа. Югославская модель социализма и страны советского блока. 1950-е — 1960-е годы - Анатолий Семенович Аникеев

Сталиным 27 мая 1946 г.[238] взгляды гостя на товарно-денежные отношения при социализме не встретили поддержки у советского лидера[239]. Однако, скорее всего, особого беспокойства в Москве не испытывали, поскольку и позднее, в 1947 г., Кидрич в целом следовал классическим установкам теории социализма. Положение изменилось после бухарестского совещания Коминформа. Начинавшийся советско-югославский конфликт стал для Кидрича мощным стимулом к размышлениям об экономике переходного периода. Отталкиваясь от марксистских формулировок об отмирании государства, самоорганизации общества, «свободной ассоциации производителей», Кидрич попытался согласовать их с действием «естественных законов процессов труда» — законом стоимости, необходимостью сочетания планирования с рыночными отношениями, без чего планирование, по его словам, могло быть доведено до абсурда. Критикуя «революционный этатизм», или «государственный бюрократический социализм», то есть советскую модель, югославский экономист признавал возможность его существования лишь в первой фазе социалистического строительства, как «краткий шаг», который должен уступить место «нормальному развитию», «неумолимым экономическим законам», в том числе закону «равновесия денежных и товарных потоков»[240].

Кидричу принадлежало и главное авторство новой системы рабочего самоуправления, ядром которой становились трудовые коллективы, наделенные функциями распределения прибыли. Имеющиеся на предприятиях рабочие советы, существовавшие в анемичной совещательной форме, должны были, как отмечал Кидрич, постепенно эволюционировать в рабоче-управляющие советы и вместе с назначаемым сверху (в перспективе — избираемым коллективом) директором осуществлять управление предприятием[241]. (Вероятно, точнее было бы говорить о соуправлении). Демократия при этом плотно увязывалась с прямым участием трудящихся в управлении, воплощая принцип «Фабрики — рабочим».

Критическое отношение к советской модели, однако, не сделало Кидрича ее непримиримым врагом. Надеясь на урегулирование конфликта с Москвой, он позднее, в июле 1948 г. на V съезде КПЮ, не отбрасывая «общие закономерности строительства социалистической экономики», отдал должное марксизму-ленинизму — «гениальной науке Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина». Но, вместе с тем, Кидрич сформулировал новые подходы, отличавшие югославские реалии от советской практики. При этом с трибуны съезда он подчеркнул, что «строительство социалистической экономики в ФНРЮ не только может по содержанию своему и по общему направлению быть другим, нежели это было в Советском Союзе, но не может не быть другим», а конкретные пути и формы у нас «не только могут, но должны принимать в расчет как наши специфические, так и новые общие условия». К числу главных специфических внутренних условий Югославии Кидрич отнес конфискацию имущества предателей, а не национализацию частной собственности, как в СССР, союз с середняком и опору на него, а не союз с бедняком при нейтрализации середняка. Кидрич выдвинул на съезде тезис о «детальной организации работы предприятий» с акцентом на их инициативу и расширение самостоятельности, призвав отказаться от «бюрократического понимания организации» экономики, то есть от диктата на основе государственного плана. Однако плановое начало в целом им не отвергалось, а предполагало некоторую децентрализацию. Высказался Кидрич и за строительство социализма в стране «своими силами», но с помощью «социалистического лагеря»[242].

Ответ Кидричу фактически был дан в обобщенном виде на страницах советского партийно-теоретического журнала Большевик: «Нельзя признать правильным утверждение о том, что каждая страна идет к социализму своим, совершенно самобытным путем, что сколько стран, столько и путей к социализму. Говорить так — значит отрицать международное значение большевизма»[243]. Советское руководство не смущало, что предъявленные югославам обвинения фактически перечеркивали их положительный опыт реализации близкой к советской переходной модели. К тому времени на первый план выступила задача блокировать амбиции югославов и, главное, «одернуть» отбившегося от рук Тито.

Возвращаясь ко второму, бухарестскому, совещанию Коминформа (на нем Болгарию представляли Тр. Костов и В. Червенков), отметим, что на сей раз доклад болгар был оценен Ждановым, Маленковым и Сусловым как представлявший «особый интерес»[244]. Причины очевидны: жесткие формулировки Костова опирались на выводы совещания в Польше и свидетельствовали о восприятии сталинских установок о характере и темпах развития революционного процесса в странах «социалистического лагеря». Фактически они противостояли идее Димитрова о постепенной трансформации буржуазного общества. По оценке М. Исусова, к ней Костов попросту «повернулся спиной»[245]. Но было и еще одно важное обстоятельство, имевшее для Москвы, с учетом главной задачи совещания, исключительно важное значение. Из шифртелеграммы Жданова, направленной в Москву, следовало, что повышенное внимание к докладу Костова вызвало отмеченное им намерение Белграда через федерацию при неравноправном участии в ней Болгарии превратить свою страну в «гегемона на Балканах против СССР»[246]. (В первоначальном варианте шифртелеграммы уточнялось, что Костов «вскрыл действительные попытки югославов прибрать Болгарию к рукам»[247].) В Москве не забыли о своей критике югославов на этапе подготовки бухарестской встречи за переоценку ими значения и роли Югославии в «социалистическом лагере». Оборотной стороной такой позиции было, как считали советские аппаратчики, приуменьшение роли СССР и советского опыта. Именно под таким углом зрения было оценено заявление Тито перед болгарскими журналистами о том, что «Балканы, наряду с Советским Союзом, должны быть маяком, указывающим путь правильного разрешения национального и социального вопроса»[248]. Не удивительно, что антиюгославские выводы доклада Костова были с удовлетворением восприняты московским руководством и лично Сталиным[249], в том числе и потому, что прозвучали вовремя.

Тем не менее, вернувшись в Болгарию, делегаты застали в «верхах» БРП(к) атмосферу, близкую к панике: на повестке дня оказалась задача принципиальной идейно-теоретической переориентации партии, причем следовало действовать безотлагательно и не допустить при этом ни малейшей ошибки. Необходимость сообразовываться с коминформовскими установками становилась определяющей. Уже на XV расширенном пленуме ЦК БРП(к) 27 июня 1948 г., участники которого заслушали информацию о резолюции Коминформа по югославскому вопросу (полностью этот документ будет опубликован в центральном органе ВКП(б) газете Правда спустя два дня — 29 июня), Димитров, признав, что «резолюция явилась громом среди ясного неба», заявил о необходимости серьезной разъяснительной работы в партии и массах[250]. Тогда же в основном докладе, с которым выступил Костов, впервые было заявлено о «чрезмерной и некритической популяризации» в Болгарии югославского руководства и его деятельности[251]. Эта констатация стала сигналом к переоценке югославского опыта и фактически стержнем дальнейшего развития болгаро-югославских отношений.

Не прошло и месяца, и на XVI пленуме ЦК БРП(к) (12–13 июля 1948 г.) Димитров в установочном докладе выступил с острой самокритикой, по существу, целиком взяв на себя вину за «ошибки» партийного руководства, сформулированные в духе выступления Костова в Бухаресте и в еще большей степени — Червенкова в октябре 1947 г. после совещания в Шклярской Порембе[252]. Заявления Димитрова о коренной ошибочности теории сотрудничества классов явились прологом отказа от стратегии ОФ, наметили перспективу «идеологической сдачи» ее сторонников. Ошибочной была признана