«Золотой век» социализма: Советский союз и мир. 1964-1982 - Фёдор Леонидович Синицын

европейские социал-демократы. Представитель Социал-демократической партии Дании Й. Шлейман на семинаре по африканскому социализму в Дакаре в декабре 1962 г. заявил, что мир должен принять «идею, что Африка собирается быть социалистической… по своей воле и согласно своим лучшим доколониальным традициям… Африканцы не только хотят социализм, они хотят африканский социализм». Западные политологи отмечали, что «идея… африканского социализма — это горькая желчь для коммунистов, которых учили принимать их марксизм непосредственно, без льда или аспирина»[250], то есть что «африканский социализм» стал реальной альтернативой марксизму-ленинизму в третьем мире.

Важнейшим вызовом, который шел с Запада, стала теория «деидеологизации». В сентябре 1955 г. на состоявшейся в Милане конференции «Конгресса за свободу культуры» идеи «идеологического согласия» высказали Д. Белл, С.М. Липсет, С. Хук, А. Шлезингер[251]. Такие же идеи были затем сформулированы в книге С.М. Липсета «Политический человек», изданной в 1959 г., и в монографии Д. Белла «Конец идеологии: об исчерпании политических идей в пятидесятых годах», вышедшей в 1960 г. Кроме того, одну из версий тезиса о «конце идеологии» принял в публичном дискурсе президент США Дэк. Кеннеди. В мае 1962 г. провозгласил, что идеологическое разделение общества по основным вопросам преодолено[252].

Суть теории «деидеологизации» заключается в утверждении, что идеология как выражение интересов и устремлений противостоящих друг другу социально-классовых сил в постиндустриальном обществе утрачивает свое прежнее значение. На смену социальным конфликтам приходит согласие различных профессиональных групп относительно целей, общественного развития[253].

С.М. Липсет видел основание для вывода о «конце идеологии» в росте уровня жизни, формировании бесклассового общества на Западе, расширении среднего класса, работающих социальных лифтах, затухании революционности, прекращении классовой борьбы, политическом консенсусе («согласие по поводу фундаментальных вещей»), превращении революционных партий в умеренные, сближении позиций правых и левых партий[254]. Д. Белл считал, что все старые «идеологии выдохлись», «потеряли свою “правду” и силу, чтобы быть убедительными»[255].

Творцы этой теории утверждали, что на смену идеологиям пришел научно-рационалистический подход к решению конкретных общественных проблем[256], и научно развитое общество не может позволить себе находиться во власти идеологических иллюзий[257]. Концепция деидеологизации базировалась на противопоставлении науки и идеологии, тогда как в СССР, наоборот, делали упор на «научности» советской идеологии.

Действительно, снижению идеологизированности на Западе способствовало распространение НТР, причем в плане отказа не только от революционных идей, но, например, и от религиозных. Была создана даже «кибернетическая религия», согласно которой машины должны были полностью взять на себя управление миром[258]. Так, в Италии во многих сферах общества родилось «пантехническое видение мира». Вера в технику в значительной степени вытеснила старые представления и взгляды, в том числе и стереотипы традиционной теологии. Идеи технического прогресса в представлении многих становились «иррелигиозным» преодолением зла[259]. (Интересно, что молодежные волнения в капстранах в 1968 г. были в том числе ярким выражением бунта против технократии[260].)

Важно, что «конец идеологии» творцы этой теории провозглашали именно на Западе, а не во всем мире[261]. С.М. Липсет подчеркивал, что «идеология и энтузиазм, может быть, уже не нужны, чтобы поддерживать классовую борьбу в стабильных и богатых демократических государствах, но, без сомнения, необходимы в международном стремлении сформировать свободные политические и экономические институты в остальной части мира. Заканчивается лишь идеологическая классовая борьба на Западе»[262]. Поддержка «деидеологизации» общества отмечалась и среди европейских марксистов: так, Р. Гароди утверждал, что коммунистическая партия вообще не должна иметь своей «официальной философии»[263].

Еще одним важным вызовом для советской идеологии стала «теория конвергенции»[264], возникшая еще в 1940-х гг. Как пишет В.Н. Черковец, после войны социализм стал активным участником борьбы и серьезным соперником в соревновании за научно-технические достижения. В этих условиях интеллектуальная элита Запада, почувствовав угрозу успехов социализма, обратилась к спасительной, как им казалось, для капитализма идее его «конвергенции» с социализмом[265].

«Теория конвергенции» констатировала сближение двух общественных систем — капиталистической и социалистической, — которые, по мнению творцов этой теории, постепенно утрачивали свою противоположность и приобретали общие черты, делавшие их все более схожими, близкими друг к другу. Истоки «теории конвергенции» берут начало в социалистической мысли, реформизме и кейнсианстве[266]. Ее авторами и сторонниками были известный американский социолог П. Сорокин[267], американский экономист У. Бакингем, нидерландский экономист Я. Тинберген, французский социолог Р. Арон.

Американский экономист Дж. Гэлбрейт считал основными причинами тенденции к сближению обеих систем схожие системы администрирования и планирования. Он провозглашал, что «конвергенция — это более чем удачная вещь, которая устранит неизбежный конфликт, основанный на непримиримых различиях»[268] двух мировых систем. В итоге должен был произойти «не переход от капитализма к социализму в мировом масштабе» (как это ожидали коммунисты), или наоборот, а «сближение противоположных социальных систем с последующей полной унификацией»[269] и переходом реальной власти к «деидеологизированным» технократам[270].

Я. Тинберген нашел доказательства «конвергенции» в усилении торговли между капиталистическими и социалистическими странами[271]. Даже лидер испанских коммунистов С. Каррильо считал проявлением «конвергенции» экономические контракты СССР с капстранами, в том числе с итальянской фирмой «ФИАТ» по строительству Волжского автозавода[272]. Кроме того, западные политологи также видели практическую реализацию «конвергенции» в социально-экономической системе «развивающихся» стран. Они сделали вывод, что элементы, присущие советской модели, можно было найти в таких разных странах как Сенегал и Аргентина, Куба и Ирак, то есть «социалистических», и «капиталистических»[273].

«Конвергенция» имела связь с деидеологизацией. 3. Бжезинский видел проявление первой в постепенной деидеологизации общества и в капиталистическом, и в социалистическом «лагере» под воздействием развития индустрии и роста уровня жизни: «Индустриализация и урбанизация… дают рост общей культуре, присущей всем современным обществам… Индустриальная культура одинакова в Свердловске и Детройте. В итоге эта культура произведет одинаковые политические институты»; «Индустриальное общество обязательно плюралистично»; «Эра идеологии уже подошла к концу в Западной Европе, США и Японии. Она скоро придет к концу в Советском Союзе. За редким исключением, страны с изобилием также демократические». Кроме того, теория «конвергенции» делала упор на глобализацию, так как «современная технология и коммуникации делают невозможным для любой нации быть островом»[274]. Действительно, деидеологизация и глобализация нивелировали различия в обоих противоборствующих блоках.

Сторонники «теории конвергенции» считали, что СССР готов к сближению с капстранами еще и потому, что в Советском Союзе была воспринята концепция НТР, которая коррелировала с западными теориями «постиндустриального общества», «конвергенции» и «технологического детерминизма»[275]. Кроме того, в самом СССР оставались разного рода социально-экономические явления, перешедшие из капитализма (по советской терминологии —