Японцы - Хасэгава Мамору

проясняет. Сила японцев заключается в умении довольствоваться тем, что есть, и умении использовать имеющееся наилучшим образом.

Традиционное японское искусство составления композиций из срезанных цветов и побегов, не очень верно называемое икебаной[60], ведь цветы-то уже неживые, тоже можно считать частью или выражением ваби-саби. Возникло это искусство из традиции преподносить буддийским божествам цветы в знак почтения. Цветы преподносились с незапамятных времен, но только в XV веке религиозный ритуал развился в искусство, проникшее во все сферы жизни японцев. Миниатюрные композиции можно увидеть даже в автомобилях – так японцы наслаждаются красотой во время стояния в пробках.

Искусство икебаны японцам подарил буддийский монах Икэнобо Сэнкэй из храма Роккаку-до в городе Киото. В своем трактате «Истинная утонченность» Сэнкэй пишет: «Икебану обычно представляют в виде копирования природы, подражания естественному сочетанию растений, которые произрастают на полях и в горах. На самом деле икебана не является ни подражанием, ни миниатюрной копией. Составляя композицию икебаны, мы изменяем природный порядок, располагая одну маленькую веточку и один цветок в безграничном космическом пространстве и бесконечном времени, и эта деятельность является выражением человеческой души. В этот момент [cоставления композиции] единственный цветок олицетворяет в нашем сознании вечную жизнь».

Примечательно, что в наше время и икебана, и чайная церемония считаются женскими занятиями, а изначально составлением композиций и проведением церемоний занимались только мужчины.

Цветы – традиционные герои японской поэзии. К месту можно вспомнить знаменитое хайку Басё:

Азалии в грубом горшке,

А рядом крошит сухую треску

Женщина в их тени.

Прочтешь – и сразу представишь всю картину. Скромная хижина, готовится скромная еда, но азалии наполняют обстановку красотой, и нам кажется, что женщина, крошащая треску, тоже красива, таково магическое свойство тени, отбрасываемой азалиями. «Там, где растут азалии, живет счастье», – говорят японцы, и это неспроста, ведь азалии олицетворяют любовь, дружбу, верность и искренность. А вот цветы сливы служат немым благопожеланием.

«О, кому же еще

я мог бы отправить сегодня

ветку сливы в цвету?!

Ведь и цветом, и ароматом

насладится лишь посвященный!..»[61] —

пишет Ки-но Томонори[62] в хайку «Отломив ветку цветущей сливы, послал ее другу».

Хайку – яркий пример эстетики ваби-саби. Предельная простота, строго регламентированное количество слогов в трех строках (пять, семь и пять, всего – семнадцать)[63] – это так по-японски. Да и вообще вся японская поэзия вместе с прозой отличаются простотой стиля в сочетании с глубиной смыслов. Обратимся к известному роману Харуки Мураками «1Q84»:

«В какой-то момент мир, который я знала, исчез или унесся куда-то, а вместо него появился другой. Словно переключили стрелки на железнодорожных путях. Мое сознание продолжает жить внутри того мира, которым порождено, а внешний мир уже начал меняться на что-то иное. Просто сами изменения еще не настолько значительны, чтобы я тут же это заметила. На сегодняшний день по большому счету почти все в новом мире остается так же, как в старом. И поэтому в ежедневной, практической жизни я не парюсь. По крайне мере, пока. Однако чем дальше, тем больше эти изменения будут расти – и тем стремительнее станет трансформироваться окружающая меня реальность. Погрешности разрастаются. И вовсе не исключено, что очень скоро моя житейская логика в новом мире утратит всякий смысл и приведет меня к сумасшествию. А может, и буквально будет стоить мне жизни»[64].

В западной прозе сложные чувства героини могли бы быть расписаны на несколько страниц, а японцу Мураками хватило одного абзаца.

Обратимся к другому классику японской литературы – Оэ Кэндзабуро, который в своем творчестве пытался воплотить изменения, произошедшие с японцами по окончании Второй мировой войны (и надо признать, что ему это удалось).

«Я иду, всхлипывая, по утопающей в солнце спортивной площадке. Я ощущаю себя одиноким, по-настоящему одиноким. И это ощущение возникает не потому, что я один на залитой солнцем спортивной площадке, – мне представляется, что я в полном одиночестве глубокой ночью бреду по огромной, бескрайней пустыне: эту страшную картину я часто вижу во сне, и это все – сон»[65].

Слов не так уж и много[66], но каждое из них на своем месте и участвует в создании нужного впечатления, которое определено названием романа – «Опоздавшая молодежь». Впрочем, на этом лучше закончить литературный экскурс, иначе разговор о японцах и японской нации рискует превратиться в беседу о тонкостях и особенностях японской литературы.

Пора бы упомянуть и о живописи. В японской средневековой живописи сложились два стиля – «ямато-э» («живопись Ямато») и «суми-э» («живопись тушью»), которую также называли суйбоку-га («живопись тушью и водой»). Ключевой особенностью суми-э является монохромность – тушь ложится на бумагу, и никаких других красок не предполагается. Но тушь не так-то и проста, разведенная водой в разной степени, она позволяет создавать множество оттенков серого цвета, благодаря чему изображаемый на картине мир начинает выглядеть многокрасочным… Имея в распоряжении всего лишь тушь, художник разворачивает перед нами практически цветную картину – это ли не чудо? Нет, это не чудо, а вариант ваби-саби…

Элементы ваби-саби можно найти во многих западных культурах, поскольку подлинные ценности доступны и дороги всем народам. Когда английский или русский писатель начинает рассуждать о том, что для него простая, знакомая с детства пища дороже каких-то изысканных деликатесов, то это – путь ваби-саби. Стремление разглядеть за роскошной мишурой истинные чувства – тоже путь ваби-саби. И вообще каждый раз, когда вы предпочитаете простое и дорогое вашему сердцу сложному и чуждому, вы следуете по пути ваби-саби (а этот путь всегда приводит к хорошему, поскольку правильный путь ни к чему другому привести не может).

До сих пор, разговаривая о японцах и японском, мы не уделяли внимания музыке, этой важной составляющей человеческой жизни. Пора исправить это упущение и вспомнить о классических пьесах хонкёку, написанных для флейты-сякухати[67]. Изначально сякухати и хонкёку были созданы не для услаждения слуха, а для духовной практики медитации, звуки флейты помогали отрешиться от земных проблем и сосредоточиться на вечных ценностях. Но со временем искусство хонкёку перешагнуло порог религии и стало достоянием общества, сохранив при этом свою первозданную простоту… В рамках старой традиции ныне существует несколько школ – кинко-рю, тодзан-рю, мёан-рю и другие, – но все они следуют древнему принципу, согласно которому звуки музыки должны проникать прямо в сердца. Ни один японец, если, конечно, он воспитан в национальных традициях, не может безучастно